Page 4 of 5 FirstFirst 12345 LastLast
Results 31 to 40 of 49

Thread: Ереван: мифология современного города

  1. #31
    Он самый Artak's Avatar
    Join Date
    Sep 2008
    Location
    Ереван-Торонто
    Posts
    1,378

    Default Земляческие роли в Ереване. Тбилиси и Баку

    Земляческие роли в Ереване. Тбилиси и Баку

    В конце 60-х — начале 70-х годов в Ереване произошло значительное изменение в позициях, которые занимали приезжие. В процессе постепенного отъезда «ахпаров» освобождалось много мест в «интеллигентных» профессиях, в среде кустарей, в сфере обслуживания, торговли — в областях, где раньше очень успешно работали талантливые армяне зарубежного происхождения. Другие ереванцы по привычке избегали попыток делать карьеру в таких областях как портновское дело, кулинария, бытовой ремонт (в Ереване практически не было «службы быта» — все делали частники, в основном — «ахпары»), фотография, преподавание иностранных языков.
    Но власти в то время взяли курс на поощрение роста города, и, естественно, освобожденные места долго пустовать не могли: тем более, что горожане уже привыкли к высокому уровню сервиса в этих областях.

    Переток людей между армянской общиной Тбилиси и Ереваном существовал всегда. Для тбилисских армян и их ереванских родственников это были привычные поездки в гости друг к другу. Иногда — довольно надолго. И только в конце 60-х появилась тенденция именно к переселению в Ереван с целью обосноваться и сделать профессиональную карьеру. Интерес к Еревану проявили очень конкретные классы тбилисских армян. В основном, это были квалифицированные профессионалы и интеллигенты, добившиеся определенных успехов, семейные, не молодые. Семьи переезжали вне связи с другими, индивидуально.

    Вообще положение армян в Тбилиси можно охарактеризовать как очень прочное. Они давно интегрировались в ценившуюся в Тбилиси систему «аристократических» отношений, при которой первостепенную роль играла древность семейных связей, принадлежность к кругу, построенному и хранимому не одним поколением тбилисцев, «вхожесть» в те или иные «дома», приверженность интеллигентным ценностям района Сололаки или самобытному гедонизму Авлабара, гедонизму, возведенному в ранг культа и в ранг искусства.

    Поэтому уехать из Тбилиси в Ереван можно было в силу каких-то сильных причин. Именно так сформулировал модель переезда тбилисских армян в Ереван один из них: «В Тбилиси так хорошо, что переехать в Ереван можно, только если в Тбилиси тебя сильно обидели».
    Трудно сказать, что послужило возникновению волны переездов из Тбилиси в Ереван в 1968-1975 годах: какое-то ухудшение положения в Тбилиси, или просто жизнь в Ереване стала достаточно «городской» для тбилисцев…

    Возможно, переселение из Тбилиси было просто наиболее заметной частью переселения из других городов Союза вообще. По численности небольшое, оно затронуло очень узкий слой лиц, добившихся хорошего положения, умеренного успеха в своей работе и определенной известности: достаточной для того, чтобы рассчитывать в уже немолодом возрасте на почетную роль «армянской достопримечательности». Однако те, кто добился на месте своего жительства очень больших успехов (в особенности в Москве, Ленинграде и в «закрытых городках»), не нуждались в усилении своей славы и почетного положения, и редко переезжали в Ереван. «Умеренные» же знаменитости, несмотря на малочисленность, легко заняли освобожденные «ахпарами» и ушедшими «первыми варпетами» почетные места героев нации.

    Возвращаясь к тбилисцам, стоит отметить, что в Ереван переехало очень небольшое (как для армянской общины Тбилиси, так и для города Еревана) число семей. Однако высокая культура, профессиональный уровень, активность и характерная для тбилисцев общительность позволили им занять видные места в свой профессии и без труда обосноваться в ереванских шрджапатах, в основном — русскоязычных (тбилисские армяне обычно слабо владели устной армянской речью). Вскоре тбилисцы стали играть заметную роль в Ереване, особенно в русскоязычной среде.

    Даже через много лет жизни в Ереване тбилисцы чаще всего не упускали случая рассказать о своем тбилисском происхождении, сохраняли связь с друзьями-тбилисцами и с родственниками в Тбилиси, однако сами считали себя уже ереванцами.

    Особый, лирически-высокопарный стиль речи тбилисцев возвращал ереванцев к стилю стихов Саят-Новы. Теперь, однако, когда такой стиль накладывался на бытовое и даже особо гедонистическое содержание тбилисского стиля жизни (в тбилисцах отмечали их страсть со вкусом поесть, а также привычку непрестанно целоваться друг с другом при встрече, независимо от пола и возраста). Контраст «высокого штиля» с прозаическим содержанием скоро стал предметом шуток, и даже Саят-Нова вскоре стал героем анекдотов, в которых поэт представал то любителем покушать «на халяву», то хитрым и пронырливым бабником.

    И внешне тбилисцы сохраняли собственный стиль. Девушки из тбилисских семей почти все без исключения носили челку еще два поколения, не меньше (при этом другие ереванки не носили челку никогда, боясь, что их примут за тбилисок, а когда тебя относят «не к тому шрджапату», это грозит общением с «чужими», чего не любили). При самой «императивной» моде на мини-юбки в 1968-1974 годах бывшие тбилиски носили относительно длинные платья, большей частью — темные однотонные. Даже в жару — из тяжелых дорогих тканей. Мужчины тбилисцы были очень элегантны и аккуратно причесаны. «Прилизанные» прически тбилисцев в то время не выделялись на фоне стиляжных «набриолиненных» причесок ереванцев. Интересно, однако, что позже, в 70-х, молодые ереванцы, следуя моде, станут носить длинные «патлы» «под Битлов», а бывшие тбилисцы и их сыновья останутся верными своей короткой приглаженной стрижке «на пробор».

    Ереванцы проявляли к тбилисцам большой интерес, достаточно охотно налаживали с ними дружеские и семейные связи, пользовались случаем «расширить свой шрджапат».

    Процесс взаимной адаптации в Ереване вообще не был упрятан в какое-то «подсознание», не проходил «попутно» или «исподволь». Это был социализованный, обсуждаемый и довольно осознанный процесс. Отношение к тбилисцам — тому пример. От тбилисцев сознательно перенимали, например, правила застолья (отличавшиеся и иногда противоречившие ереванским) и не упускали случая продемонстрировать им такое приятие и охотное перенимание их традиций. В эти же годы ереванцам удалось увидеть и оценить творчество тбилисца Параджанова, его необычный по тем временам и «очень тбилисский» фильм «Цвет граната» (о Саят-Нове). Когда фильм запретили, в Ереване он продолжал идти в кинотеатрах: на афишах для конспирации писали название другого фильма, однако весь город знал, что будут показывать «Цвет граната». В авторском, необрезанном варианте его показывали только в Армении. Автора, ждавшего оценки зрителей, а получившего неприятности от властей, ереванцы бесстрашно хвалили, утешали и, как могли, защищали.

    В те же годы в Ереване прошли выставки грузинских художников, чеканщиков, был переведен на армянский язык фильм о грузинском художнике Пиросмани. По телевидению без всякой меры крутили один и тот же грузинский мультфильм «Цуна и Цурцуна»: причем, на непонятном для подавляющего большинства зрителей грузинском языке.

    Как бы «в честь тбилисцев» был выпущен фильм «Хатабала». Это была костюмно-музыкальная комедия, отражавшая быт начала века, типажи, музыку и даже характерную пантомимику, сходную с любимой в тбилисском армянском районе Авлабар. Чуть ни все маленькие девочки во всех детских садах разучивали танец «кекелок» (так в Тбилиси называли «расфуфыренных дамочек») под музыку из «Хатабалы».

    Тбилисцев с надеждой спрашивали: «Вы видели «Хатабалу»? Как, похоже получилось или нет?»: ереванцы откровенно желали заслужить доверие своих новых сограждан.

    В зависимости от ценностей своей прежней среды, одним тбилисцам предстояло сыграть роль в развитии культурных ценностей Еревана, другим — внести свою характерную струю в нарождавшуюся китчевую контр-культуру «рабиз», о которой речь пойдет позже.

    В отличие от Тбилиси, в Баку не было выраженных «кругов» общения и культурных слоев. Интеллигент ли, рабочий ли, все придерживались модели поведения «простого парня», открытого к общению с представителями любого слоя общества. Если в Грузии избегали даже «слишком общего» понятия «грузин» или «тбилисец», предпочитая уточнять — какой грузин (сван, имеретинец, картвел…) и какой тбилисец («его родственники еще в 19 веке были близки с семьей таких-то, а дед жил в Авлабаре рядом с такими-то»), то бакинцам в многонациональном городе было достаточно того, что они бакинцы — и все. Знакомые мне бакинцы рассказывают, что ни национальность, ни профессия не играли роли для общения в Баку. «Баку был одной большой семьей».

    Армяне в Баку по условиям жизни не выделялись ни в лучшую, ни в худшую сторону. Общей проблемой бакинцев конца 60-х было катастрофическое положение с жильем (строительство велось очень плохо, в отличие от Еревана, и особенно — от быстро растущего Кировакана), что стало причиной появления в пригородах Баку районов трущоб. В бакинском «самострое» (трущобах, иначе их называли «нахалстроем») обитали как рабочие, так и врачи, учителя, продавцы — безо всякого отличия своего положения. В благоустроенных районах жили старожилы, в том числе старая интеллигенция, но ее воспроизводство было затруднено тем же жилищным вопросом.
    Наплыв в 60-70-х в Баку жителей из деревень обострил не только жилищную проблему, но и проблему образования: сельские жители в Азербайджане имели такие большие льготы при поступлении в вузы, что это сильно ухудшало шансы горожан.

    Основными мотивами миграции бакинских армян в Ереван были именно жилищный вопрос и вопрос образования. Мотив выглядел так: «В Ереване легче получить жилье и поступить в институт. Воспользуемся тем, что, как армяне, мы будем там «среди своих», и решим наши проблемы».

    Переезжавшие в Ереван бакинцы пополнили население наиболее бедных районов Еревана, селились в зонах индивидуальной застройки: на самом деле способ получения приличного жилья в советское время все равно был один — многолетняя очередь…
    Бакинцы переселялись в Ереван «пролетарским» способом: кто-то приезжал один, устраивался на работу, затем по одному перетягивал к себе родственников.

    Интересно было языковое поведение бакинцев. Обнаружив, что в Ереване на русском говорит только интеллигенция и, не желая причислять себя к интеллигентским шрджапатам, они удивительно быстро научались чисто говорить на армянском, в отличие от тбилисцев и многих выходцев из сел Армении, которые не хотели и не пытались изменить свою речь, считая ее частью собственного земляческого достоинства. Возможно, на быстром освоении армянского со стороны бакинцев сказалось и то, что многие из них потомки карабахцев, которые почти сплошь наделены выдающейся способностью к освоению языков.

    Бакинцы не придавали одежде особого значения, в отличие от элегантных тбилисцев и сумасшедших модников — ереванцев. На улице они выделялись простоватой и не очень опрятной одеждой. Но особо «выдавали» бакинцев… растрепанные волосы: казалось, что ветреная бакинская погода совсем отучила их причесываться…

    Бакинцев отличал и очень невысокий уровень притязаний как в вопросе профессионального продвижения, так и в вопросах бытовых условий (высокими были лишь притязания в отношении образования детей). По этим характеристикам они приближались к мигрантам из некоторых деревень самой Армении, которых в те годы становилось все больше. Все вместе они заметно потеснили недавно ставших «рафинированными горожанами» прежних ереванцев. Потеснили особенно легко потому, что в отличие от бакинцев, ереванцы не были «одной семьей», не требовали от других людей ни одинаковых со своими принципов, ни образа жизни, ни сходного со своим внешнего вида. Здесь «принципы» не имели хождения за пределами шрджапатов. На отличительные особенности «чужих людей» обращали некоторое внимание, не выходившее, однако, за рамки простого любопытства.

    Очень интересным образом изменилась роль ереванских курдов. В 60-е годы курды Еревана (с исчезновением внутригородского садоводства) облюбовали профессию дворника. Раннее утро города начиналось с такий картины: вдоль улиц, орудуя метлами, передвигались курдиянки в пестрых (красный, зеленый, желтый…) «многоэтажных» национальных юбках. У мужчин-курдов тоже была своя «униформа»: черный костюм, обычно не по размеру узкий даже для типично поджарой курдской конституции, поверх яркокрасной, оранжевой или канареечно-желтой рубашки.

    В конце 60-х город в одночасье лишился дворников, причем, на целое десятилетие… Во-первых, прекратился приток сельских курдов в города: сельские армяне с их «промышленными» устремлениями освободили такую профессию, как овцеводство. Этим делом с 70-х годов целиком занялись курды. Гордские же курды проявили большую склонность к образованию, и за несколько лет в Ереване появилось курдское издательство, курдская газета и радиопередача на курдском языке. Учились курды на инженеров, историков, литературоведов…

    Но особенную любовь курды проявили к профессии врача, и снискали этим общее уважение. В те годы в Ереване считали, что курды особенно чистоплотны, и они просто какие-то особенно хорошие врачи. Говоря о таком враче, не забывали отметить его национальность: «У нас в поликлинике есть очень хороший врач, курд». Думаю, многие ереванцы помнят до сих пор таких знаменитых врачей, как Окоева, Ибояна или Умр-Шата. Впрочем, скорее всего, другие ереванцы назовут другие, не менее уважаемые фамилии врачей-курдов. Помнится, когда уже в 80-х годах один из роддомов с большим скандалом закрыли из-за плохого санитарного состояния, ереванцы не могли поверить своим ушам: «Как же так?! Там же директор — курд! Там все должно было просто блистать чистотой!».

    Смена ассоциаций, связанных с курдами была удивительной. В 50-е неряшливую одежду называли «курдской» (из-за многослойных юбок, которые носили курдиянки). В 70-е нарицательный смысл выражения «курдская юбка» забылся. Зато появилось выражение: «ну ты прямо как курдский врач!» (что означало «привередливый чистюля»).

    Что касается профессии дворника, то лишь 10 лет спустя ею занялись русские молокане, но вскоре сменили метлу на места за баранками уборочных машин и мусоровозов. Дворник с метлой так и остался в Ереване редкостью, «дефицитной профессией».

    Говоря о профессиях, которые облюбовали те или иные землячества, надо отметить, что не только мигранты из городов вне Армении и национальные группы имели свою модель жизни в Ереване. Чуть ли не каждый район Армении имел в столице «закрепленную за ним» профессию. Один сельский район снабжал город исключительно водителями троллейбусов. Жители другого района предпочитали работать только на химических производствах. Еще одна провинция — Апаран — «поставляла» в Ереван почти всех милиционеров…
    Эта связь была настолько однозначной, что в Ереване слова «апаранец» и «милиционер» были почти синонимами.

    Были и районы, откуда в Ереван не мигрировали вообще, или приезжали только учиться. Например, жители района им. Камо (Кявар, Гавар) почти всегда после учебы возвращались обратно в свой холодный высокогорный край (где кроме картошки ничего не произрастало), даже с каким-то высокомерием отзывались о ереванской жизни. Редко переселялись в Ереван жители Ленинакана (они очень любили свой родной город) и Кировакана (там долго сохранялись приличные шансы получить квартиру).

    Интересно отметить, что немногочисленные русские в Ереване не только не представляли землячество, но и не имели вообще каких-либо общих черт поведения или образа жизни. Выбор профессий — самый разнообразный (рабочие, военные, продавцы, инженеры, врачи, артисты), уровень жизни — от беднейших до самых богатых.

    Как-то в 70-х годах мне случилось спросить знакомого научного работника-бурята: отличается ли образ жизни бурят и русских в Бурятии. «Да, конечно», — ответил он: «Русские кедрач не трясут (не занмаются, в отличие от бурят, сбором кедровых орехов)». Так вот: в Армении не существовало даже такого мелкого бытового признака отличия местных русских от армян…Русские женщины готовили такую же еду, варили такое же варенье и носили такую же одежду, как и армянки. Русские мужчины не отличались от армян ни повышенным потреблением алкоголя, ни более высокими или низкими амбициями, или честолюбием, или продвижением на работе.

    Единственным, пожалуй, человеком, который особо номинировался как «ереванский русский», был знаменитый русский диктор Ереванского радио Казимир Селецкий: очевидно, его отличало то, что он единственный тщательно избегал в своей речи армянских интонаций…

    Русские в Армении в большинстве своем были русскоязычны. Но русскоязычных в Ереване было гораздо больше, чем этнических русских, поэтому «отличием» это никак служить не могло. Встречались и армяноязычные русские: ведь употребление языка в Ереване зависело прежде всего от темы разговора, от профессиональной среды (например, спортсмены, химики и астрономы говорили по-армянски, а электронщики или летчики — больше по-русски).

    Этнологический комментарий.
    Миграция в Ереван продолжалась. Согласно статистике, на семедисятые годы приходится самый ее пик. Но значение ее уменьшается. Она не несет уже тако хаоса, как в 50-е. Мигрантам, исходя из их прежнего места проживания, отводится строго определенная культурная роль. Культура еще не сформирована до конца, она способна создавать новые роли и образы. Но они были уже упорядочены, подчинены общему сценарию.
    - В этом гостиница Я директор!

  2. #32
    Он самый Artak's Avatar
    Join Date
    Sep 2008
    Location
    Ереван-Торонто
    Posts
    1,378

    Default Re: Ереван: мифология современного города

    Обстановка начала 70-х

    Все, что рассказано о 60-х годах, несет печать самодеятельности, инициативы ереванцев. Все, что будет рассказано о 70-х и 80-х, так или иначе связано с усилением влияния власти на жизнь горожан.

    «Брежневские времена» не сразу стали временами «закручивания гаек». Начальный период брежневской власти был, возможно, даже более прогрессивным, чем «хрущевский период». Но с самого начала новая власть была активной, политика ее сказывалась на жизни более непосредственно. Более того, местная власть Армении сильнее стала связывать себя с всесоюзной властью.

    В 60-е в СССР многие инициативы в партии и комсомоле держалось на голом энтузиазме. В Армении любая такая инициатива легко гасла, поскольку этого энтузиазма никто не поддерживал. В 70-е партийное и комсомольское «дело» стало просто профессией. Армянские карьеристы тут же нашли в ней интерес, и класс патработников стал оказывать на жизнь большое влияние в качестве транслятора политики КПСС: в результате, жизнь стала более «советской».
    Главной политикой местных властей по отношению к Еревану был план во что бы то ни стало довести население Еревана до миллиона. По-видимому, причина такого желания была прозаической… Дело в том, что одним из дефицитных ресурсов, на котором партийные власти могли иметь максимальный «левый» доход, был бензин. Миллионным городам он выделялся по особой квоте, и попасть в число городов-миллионеров для властей означало получить возможность хорошо зарабатывать…

    Начало 70-х годов было для Еревана временем блестящих побед и больших потерь. Тиган Петросян стал чемпионом мира по шахматам. Футбольая комадна Арарат в 1973 году стала чемпионом СССР и взяла Кубок. Ереванский унивеститет отметил свой юбилей.

    В эти же годы ушли из жизни Мартирос Сарьян и Паруйр Севак…

    Друг за другом в неосмысливаемо быстром темпе последовали победы и поражения, удачи и разочарования…
    Красивый город все быстрее наполнялся разнородным людом. Но уезжали горожане-«ахпары», в том числе, например, учителя английского и французского — гордость Армении, высококлассные портные, фотографы, артисты, инженеры… Приезжали же — жители сел. В отличие от многих мегаполисов, столица Армении принимала их хорошо, но старые городские шрджапаты не находили в них того интереса, который вызывали «ахпары» или тбилисцы…

    И снова следовали разочарования: стал мелеть, приблизился к грани высыхания Севан, из которого без меры выпускали воду для орошения и получения электроэнергии… Интенсификация производства на заводах КанАЗ, «Наирит» и «Завод имени Кирова» приводила ко все большему выбросу в атмосферу вредных веществ. По утрам вид на Арарат тонул в бежевом мареве сгустившихся за ночь газов, а с холмов в Центр просто не хотелось спускаться: над городом висела желтый купол из смеси фенолов, альдегидов, фторуглеродов, серных и фосфорных производных.

    Кроме дневной «нормы» смога, ереванцев все чаще и чаще настигал «аварийный выброс» на одном из заводов, и воздух пропитывался то сладковатым запахом этилена, то чесночным духом фосгена, глаза слезились, люди болели, женщины все больше жаловались, что у них «аллергэ поднялась» — так говорили о приступе аллергии (по аналогии с давлением считали, что она «поднимается»).

    Поколение, подошедшее к самому главному в Ереване «среднему возрасту» было высокограмотрым. Молодежь имела хорошие перспективы для продолжения образования и почти всегда гарантированную поддержку в учебе со стороны семьи.

    От своих сверстников в других городах СССР средний ереванский старшеклассник 70-х почти всегда отличался хорошим знанием иностранного языка, знакомством с западной культурой, и, наоборот, практически полной неосведомленностью в области коммунистической идеологии, советской культуры и ее контр-проявлений — бардовской песни, подпольной сатирической литературы, деятельности российских вокально-инструментальных ансамблей.

    Ереванская молодежь 70-х очень поздно приступала к труду и все больше задерживалась с созданием семьи.
    Активные поколения Еревана начала 70-х сталкивались со своими, особыми проблемами, которые совершенно нельзя было бы поставить в соответствие с проблемами их сверстников в других местах.

    И еще несколько слов об одном обстоятельстве, повлиявшем в 70-е на всю жизнь города, создавшем условия для такого необычного явления как рабиз, основанием для упадка…

    Условия, царившие в Ереване 60-х, так и не привели к созданию какого-то «общего списка неприемлемых вещей». Сколь угодно экзотическое, непривычное поведение не воспринималось ереванцами непосредственно как «чуждое Еревану». Его могли воспринимать как «невозможное в нашем кругу», а вне круга — кто же кому судья?

    Так, часть ереванских шрджапатов легко допустило ношение женщинами брюк, тогда как в других кругах это очень долго считалось «ужасным». Но бурное осуждение внутри своего круга не имело смысла выносить за его рамки. Более того, те же люди, что в своем кругу осуждали женщин в брюках, с детским любопытством и разинув рот от восторга провожали взглядом смелых модниц-«брючниц» на улицах. Логика здесь была следующая: «На улице встречаются другие, совсем другие люди, за которых я и мои знакомые не отвечаем, и бесполезно навязывать им свои правила. К чему? Они же не из моего шрджапата! Наоборот, «чужие» пусть ведут себя как можно более необычно: будет на что поглазеть!».

    Итак, ни общего для всех образа «врага», ни образа «опасного человека», ни образа «презираемого человека» Ереван не создал. Что и сыграло злую шутку, когда появились настоящие «нарушители конвенции»…

    Врезка: Легенда о Рабисе
    В 20-х годах сидел как-то в одном ереванском кафе Егише Чаренц, уже знаменитый поэт. Подошел к нему кто-то из молодых поэтов, спросил, куда бы ему отнести свои стихи.

    — Тебе нужен Рабиc, он поможет. Я напишу записку, отнесешь! Сможешь его найти? Иди в Шилачи, там всякий покажет.

    Ничего бы не значила эта сценка, описанная самим Чаренцем в автобиографической повести, если бы не это странное имя — «Рабиc», которому в 70-е годы суждено было стать наименованием уникального явления в культуре Армении.
    …Еще до войны, говорят, возникло такое «Объединение работников искусств», сокращенно — Рабис. Было оно чем-то вроде помеси концертной организации со службой быта. Рабис обслуживал свадьбы и похороны, направляя туда музыкантов с народными инструментами. Да и по дворам ходили не какие-нибудь бродячие певцы и канатоходцы, а организованные «работники искусств». В послевоенное время организацию пополнили инвалиды, склонные к музыцированию, или просто не нашедшие другой работы мигранты из далеких деревень.

    Но больше всего влилось в Рабис людей, освобожденных из лагерей после смерти Сталина, которым найти работу было труднее всех.

    Играли на аккордеонах, кяманче, зурне и дооле, пели, даже выступали в роли организаторов каких-то из групповых мероприятий, когда самим людям не хватало опыта.

    Так создался первичный образ человека-«рабиса» (или «рабиза») — музыканта или певца, чаще — хромого или слепого, обычно безысходно-унылого. Tо плаксивого, то склонного лезть ко всем со своими советами, вечно тянущего на себя внимание окружающих, некультурного, однако стремящегося изобрести свою манеру поведения при незнакомых людях взамен непонятных ему правил вежливости.
    Получалось слащавое манерничанье, с вычурными ритуалами, которое вскоре сложилось в устойчивый стиль.
    Создался образ особой «рабизной» музыки — из разных стилей, слитых вместе для того, чтобы, вроде как «нравиться всем» и «быть современными».

    Пел певец песню, говорил: «Автор — гусан Аваси», «гусан Шерам», «Саят-Нова»… А это что за песня: куплет — по-армянски, куплет — по-русски, да все неграмтно. И поется так «жалестно», с восточными подвываниями… Слова — как у воровской, мелодия — от популярной эстрадной песни, а горловое клокотатье голоса — как в азербайджанском «баяты»… Кто автор? «А автор — Рабиз!».

    — Может, и был такой гусан, может его и имел в виду Чаренц, а только был он в опале, как и сам Чаренц, вот и скрывается, и не видел его никто…
    — А может и правда это «Работники искусств» сочинили, да только где помещается эта организация, ее ведь тоже, как ни странно, никто не видел сам. Все говорят, что другие, мол, видели. А ведь из текста Чаренца нельзя однозначно заключить, куда он направлял молодого поэта — к известному ему певцу или в концертную организацию…
    Рабизные песни синтезировались из очень разнородной музыки: из гусанских песен Шерама, Аваси и запрещенного Ашота, из довоенных джазовых песен-шуток Артемия Айвазяна, из песен греческого композитора Микиса Теодоракиса, из испанских, молдавских, азербайджанских народных песен. Слова песен чаще всего представляли какое-то самодеятельное творчество на стыке русской воровской лирики, песен тбилисских кинто начала 20 века, западной и реже — армянской эстрады. А вот армянские народные песни в этой смеси присутствовали очень редко: рабизы считали их «деревенскими»! Переиначивая чужие песни, рабиз-музыкант считал, что приближает их к людям, делает их пригодными для застолья, на обслуживание которого он ориентировался.

    «Наша Таня очень громко пла-а-чет!
    Уронила Таня в речку мя-а-чик!
    Скоро выйдет на свободу Ха-а-чик,
    вай, мама-джан,
    И достанет Тане новый мя-а-чик!»


    — со щемящей дрожью в голосе пел рабиз в городе, где уголовная преступность была чуть ни на самом низком уровне в Союзе…

    В шестидесятые годы никто мог предполагать, что из обыкновенного «китча», безвкусицы и музыкальных самоделок вырастет оригинальная и даже — по ереванским меркам — агрессивная контркультура, которая станет драмой целого десятилетия и отразится на нескольких поколениях…
    - В этом гостиница Я директор!

  3. #33
    Он самый Artak's Avatar
    Join Date
    Sep 2008
    Location
    Ереван-Торонто
    Posts
    1,378

    Default Re: Ереван: мифология современного города

    «Рабиз» и упадок

    Если при написании предыдущих глав автор испытывал трудности межкультурного перевода, то при описании такого странного социального явления, как «рабиз», они троекратно возрастают…

    Рабиз — это, с одной стороны, некая примитивная «китчевая» субкультура, появившаяся в Ереване в начале 70-х.
    С другой стороны, рабиз — это образ жизни, поведения, система неписанных (и, что самое интересное, даже внятно не вербализованных) правил, неожиданно возникшая и не имеющаяя каких-то прямых предшественников. Изначально в ее основе лежали законы воровского мира, однако вскоре от них ничего не осталось. Да и собственный миф рабизов стал отрекаться от такого наследства.

    Рабиз — это линия подчеркнуто городского (анти-деревенского) некультурного поведения, которая создала в результате свою параллельную «культуру»: моду, юмор, песни, живопись — совершенно своеобразный стиль, подпитывающийся только собственным творчеством.

    Наконец, рабиз — это такое загадочное молодежное «движение» за патриархальный, старый городской быт и мораль. Быт, естественно, надуманный, поскольку такого быта в прошлом нигде не было. А в старом Ереване почти совсем не было никакого городского быта…

    Психологически рабиз — это вид паранойи, которая ввиду массовидности постепенно, с годами, изжила себя как психическое явление, социализовалась, эстетизировалась, и от нее к 85-му году остались лишь формальные черты.

    …В 70-х годах в Ереване появились молодые люди, поведение которых выглядело очень странно. Подчеркнуто неряшливо одетые, непричесанные, с выражением тоски и муки, написанном на лице… В городе, где демонстрация своих страданий и забот чужим людям была признаком «бесшрджапатности», неприкаянности, появились откровенные нарушители. Задиристые истероидные личности — вот какими были изначальные рабизы. Собственно, спектакль разыгрываемый «изначальным рабизом» на улице не скрывал, а, наоборот, выпячивал их истерический, акцентуированный характер. Рабиз часто предупреждал, что сейчас «на него найдет», что он «сорвется», что он «психованный» (По-русски его состояние можно описать так: «Ой, держите меня семеро!»). Делалось это подчеркнуто без повода, с целью привлечь к себе внимание. С той же целью рабиз мог изображать хромого, косого, с нарушенной координацией человека, «бил на жалость».

    Сложившееся взаимодействие ереванца с чужими, основанное на взаимных уступках, не предусматривало, что доверием можно злоупотребить… Рабиз регулярно «злоупотреблял» и долго оправдывался, тщательно изображал, что уважает, предельно уважает окружающих, просто ничего не может с собой поделать…

    …В вагон трамвая вваливается с выпученными глазами молодой человек и начинает голосить: «Кондуктор! Кондуктор! Дай мне один билетик — помира-а-аю!».

    Анекдот — всегда преувеличение, конечно. Но, пожалуй, в этом случае это преувеличение минимально. Рабиз входил в магазин, не глядя на очередь, бросался к продавцу и, повиснув на прилавке, возглашал: «Милый мой, родной! Дай коробок спичек! Только выбери мне самый лучший!». Сунув продавцу десять копеек вместо одной, мог добавить: «Люди, я только что с похорон! Сдачи не надо!».

    Так случилось, что до 70-х годов миграция в Ереван захватывала людей с одним исторически сложившимся менталитетом, как бы ни были они разнообразны, а с начала 70-х — совсем с другим. Теперь это были по преимуществу жители горных районов Армении и жители Баку (исторически — тоже из горцев).

    Для старожилов-ереванцев и районов их происхождения характерна была пространственная триада взаимотношений «семья прежде всего, тут я царь и бог» + «эгалитарные отношения в шрджапате» + «нейтралитет во что бы то ни стало по отношению к другим шрджапатам». Город был приспособлен для обеспечения этой многослойного мирного сосуществования.
    Для новых мигрантов была более привычна схема «большой родственный клан со строгой иерархией» + «единое общество, разделенное на больших начальников и маленьких людей» + «взаимопомощь всех маленьких людей».

    Город, думается, казался им холодным и опасным, и они старались достучаться до чужих людей, создавая то и дело разнообразные «аварийные» ситуации, когда нужно «спасать-выручать». И обращались за этим к людям незнакомым. Тут должен был сработать уже описанный ереванский рефлекс мгновенной концентрации ереванцев вокруг ситуативного лидера, и провокатор оказывался таким лидером.

    Типичной была ситуация организации похорон, где люди не склонны спорить и согласны принять правила ритуала, если кто-то знает их лучше. Более того, похороны были тем местом сбора людей, куда «безшрджапатный» мигрант мог легко попасть. Просто в гости его не звали, а на похоронах он, пусть и не надолго, становился более-менее заметной фигурой: он знал правила ритуала. Подобно музыкантам из «Рабочего искусства», игравшим на похоронах, и попутно помогавшим своим опытом в организации похорон, новый мигрант находил себя в роли задатчика всеобщих правил там, где людям было не до возражений.
    Для общества Еревана, привычного к взаимодействию с незнакомыми людьми только когда они «мастера» и «специалисты», такой добровольный «массовик» представал в образе некоей «профессии» — «рабиза».

    Молодые безработные «рабизы», как представляется, никак не могли понять, как можно в этом городе зарабатывать на жизнь? При огромном потоке миграции рабочих мест катастрофически не хватало. Коренная молодежь Еревана все откладывала и откладывала свое приобщение к труду, стремясь в вузы, порой не столько за знаниями, сколько для того, чтобы отложить на потом решение проблемы трудоустройства. Молодой одинокий мигрант видел беззаботную молодежь, которую одевали и кормили родители, и не находил для себя пути в их общество.

    Ища хоть какого-то контакта с местными жителями, молодые мигранты превращались в «уличных приставал», нарывались на конфликты — в транспорте, в магазинах, в кино, на футбольных матчах. Постепенно их образ поведения распространился среди коренной молодежи с низким уровнем образования, в рабочих районах города. Вскоре провокационная деятельность отдельных мигрантов стала образом поведения для большой массы коренной молодежи.

    Любопытно, что не возникло никакого принципиального конфликта между «пришлыми» и «коренными». Новые мигранты не образовали своей обособленной среды, каждый из провокаторов рекрутировал под свои знамена местных.
    Вот тут бы, казалось, должны возникуть криминальные банды с вожаками, дворовые группировки. Но ереванцы были удивительно не склонны к созданию каких-либо стабильных групп. Возникал конфликт, участники конфликта «собирали парней», учиняли драку, и группы мгновенно распадались. Следующая драка могла состояться в другом «составе команд», где вчерашние соратники оказывались по разные стороны.

    Темой ссоры становились принципиально лишенные корысти мотивы, из которых на сюжет «он не так на меня посмотрел» приходилось, пожалуй, процентов девяносто. Остальные десять — «не так посмотрел на мою девушку», «выругался», и даже «не помог, когда его просили». Конфликты из-за денег или еще чего-то материального считались невозможными, рабизы подчеркивали, что материальная сторона жизни их не интересует вообще.

    Несколько лет — с 1970 до 1975 — длилась неожиданная вспышка хулиганской преступности, при полной беспомощности как милиции, так и социальных методов улаживания конфликтов. Жители сбились с ног, разыскивая по привычным «шрджапатным» связям, «чьи это дети безобразничают»: контакта с ними не было, «безобразники» не были шрджапатом, за них никто не отвечал…

    В какой-то момент рабизы противопоставили себя «хиппиаканам», то есть «хипповым» молодым ереванцам, и были на волосок от того, чтобы раздуть внутримолодежный конфликт. Однако спор ушел в неожиданном направлении: рабизы вовсе не считали себя менее современными, они считали себя лишь более «народными». А ереванские «хипповые» также не считали себя противниками «народного». По сути, конечно, они были антагонистами, однако в словесной форме тема конфликта ускользала. Препирательства, возникавшие на протяжении нескольких лет, закончились формулировкой правила «лишь бы человек был человеком». Стороны признали друг друга и конфликты на почве «стиля» сошли на нет.

    Но чем больше расширялся круг знакомых, чем больше разновозрастных людей захватывал каждый конфликт, тем труднее его было закончить. Вот тут снова вступило в действие стремление рабизов найти свою роль и место в обществе! Рабизы стали позиционировать себя в качестве умелых разрешителей конфликтов. «Мастеров разборок». И это было вполне по-еревански: по новым «правилам», продвигаемым рабизами, драке должна была предшествовать долгая словесная перепалка, которая, однако, благодаря мастерству «секундантов»-рабизов не шла вразнос, а превращалась в ритуал тех самых «предварительных угроз» и «иносказательных ругательств», которые давали выход эмоциям, но снимали с противной стороны обязанность ради «сохранения лица» отыгрываться по полной программе: вроде, никто же никого пока не ругал «по существу». Целый ряд особых манер и правил драки, вроде легких оплеух и даже пустых замахов вместо ударов, длинных витеватых переходов от угроз к уважительным отзывам о ком-то третьем, пасов другой стороне для того, чтобы дать возможность и той стороне высказать уважение к этому третьему, наконец, через несколько шагов — возможное замирение через этого третьего. Иногда в качестве имени третьего выступало имя воровского «авторитета». Но отнюдь не всегда. Это могло быть и имя просто общего знакомого. И даже… Автор этих строк был участником разборки, где стороны, не найдя общих знакомых, замирились на общем уважении к певцу Демису Руссосу.

    В общем, как видите, рабизы создали проблему, и они же предложили путь ее решения. С одним условием: они должны были войти в число актеров пьесы под названием «Ереванская жизнь». Собственно, подсознательно из-за этого и был весь сыр-бор.
    Жители долин Армении давно замечали о горцах: (в смягченном пересказе): «Он с таким шиком вытащит тебя из ямы, что позабудешь, кто давеча тебя в ту яму загнал».

    Кроме того, жители гор, более склонные к чинопочитанию и соблюдению внешних, заданных правил, никак не могли взять в толк, как ереванцы обходятся без общих для всех «законов» уважения к авторитетам.

    Ереванцы проворонили неприемлемость, дикость рабизного поведения, не имели привычки гнать кого-то, и не сочли рабизов чужаками.

    Рабизные отношения предлагали суррогат ереванского политеса, надстроенный над принципиально другими моральными принципами.

    Традиции заменялись самодельными «законами». Добродушие заменялось сентиментальностью. Вежливость у рабизов подменялось слащаво-манерными ритуалами: «мерси» вместо «спасибо». А каково было слышать: «Разреши сахарно прервать твое слово». Будем «слаще» друг к другу относится, вещали рабизы — не будет драк.

    После похорон и разборок рабизы стали осваивать свадьбы. По правде говоря, трудно было найти что-либо, чего бы не знал любой армянин в вопросах застолья… Это надо было постараться понапридумывать правил да еще заставить людей им следовать. «Похоронный» и «разборочный» опыт рабизов подсказал им, что нет ничего лучше, как изображать крайнюю обиду, если кто-то не следовал заданным ими правилам. На свадьбе вряд ли кто-то захочет встревать в спор и портить настроение. А раз так, то слушайте все: «салатниц с оливье должно быть две, а с винегретом — нечетное число, иначе молодоженов ждет горе». На передке машины жениха надо укрепить плюшевого медведя. На передке машины невесты — куклу.

    Регламентировалось все — как и сколько надо сигналить, как есть, что говорить, где потом жить. Вес и форма колец на помолвку и на свадьбу, размеры подарков, количество гостей…

    Обнаружив, что, играя на дурных приметах и угрозе сильной обиды можно вынудить людей выполнять даже противные им правила, рабизы стали развивать уже чуть ни моральные системы, касавшиеся всех сторон жизни.

    Это занятие, как ни странно, оказалось заразным настолько, что захватило уже чувствительную часть населения! Когда-то ереванцы придумали «старинные армянские традиции», теперь рабизы навязывали всем «древние народные адаты». Адаты — законы обычного права у мусульманских народов. Традиции уважают, а адаты — их следовало соблюдать из страха.
    Ереванцы узнали, что они ну, все до сих пор делали неправильно: кофейную чашку надо держать, отставив мизинец, вместо слова «дорогой», говорить тюркское «азиз», а то прямо сейчас кто-то сильно обидится. Сильно-сильно… Прямо здесь, в кафе. Вечер будет испорчен истерикой, которую закатит рабиз. Может, дойдет до драки… а может бедняга удариться в слезы… Ну стоит ли обижать человека?

    Дальше — больше. Оказалось, что жениться нужно только на невинной девушке. Что невеста не должна разговаривать с чужими мужчинами. Что родителям ее надо платить (калым?), а у невесты должно быть приданное, строго соответствующее рабизному «списку».

    Что квартиру должны купить родители жениха, а мебель — родители невесты.

    На современных городских людей вдруг свалилось такое количество «адатных» ограничений, что, казалось, сейчас вот выйдут люди и побьют рабизов. Ну, во-первых, представьте себе, бить было некого. Каждый из пропагандистов выступал только в роли транслятора, легко прячась за спины других. А во-вторых, никто никого не хотел бить. В город пришло увлечение, поветрие. Машинистки перепечатывали на тоненьких листочках списки «правильных» тостов, вместе с «единственно правильными» кулинарными рецептами добровольно размножали под копирку «адаты», по которым выходило, что они, женщины, не должны находиться в одном помещении с мужчинами, а, даже поцеловав мужчину до брака, будут прокляты на всю жизнь…

    Пропагандировалось такое дикое патриархально-средневековое отношение к женщинам, которое не было знакомо дедушкам и бабушкам того времени. Дедушки, которые в свое время пели развеселое «Ветер, ветер станет дуть / Распахнет он милой грудь» и бабушки, которые любили песенку «деревенской дурехи» «Ох, мы с милым на кровати — скрип да скрип, скрип да скрип!» не могли взять в толк, откуда во внуках взялись все эти понятия «серьезной девушки» и «порядочного парня», по которым женщинам вообще нельзя было петь, а мужчина должен был выбирать невесту по воле отца.

    Особенный, изощренный антэротизм, не имеющий в народном прошлом никаких оснований, исходящий, к тому же от молодых людей — разве это не удивительно?

    Чтобы читатель представил масштабы этого оригинального явления, упомяну о некоем циркуляре, который пришел в то время из Москвы на кафедры научного коммунизма ереванских вузов. «Для служебного пользования. О некоторых негативных явлениях в среде молодежи национальных республик». Негативных явлений в Москве насчитали три. Большое число самоубийств в Эстонии, распространение наркомании в Грузии и… «чрезмерное увлечение национальными традициями и ритуалами в Армении». Пожалуй, правы были те, кто поставил эти явления в один ряд!

    Были лишь отдельные случаи, когда люди восставали против глупых ритуалов…

    Как-то в субботу на улицу Налбандяна выехал свадебный кортеж… На передке машины молодоженов, вместо обычных мишки и куклы, была привязана… живая лисица! Прохожие смотрели, разинув рот, и все бы тем кончилось… Но если есть в Ереване активный класс, так это — бабушки. С традиционным проклятием «вуй, закопай я ваши головы!» бабушка кинулась спасать лисицу. Навстречу вылезающим из машины мужчинам степенно потянулись крепкие бабушкины родственники и соседи… Ладно, поздравив молодоженов, деликатно поинтересовались они, причем тут лиса? Среди свадьбы тут же отыскался «идеолог», который заявил, что по старинному «адату» лиса — знак мудрости. Но, как бабушка начала, так она и довела спасение животного до конца: «Я, старая женщина, не знаю такого «адата»! А вот, кому тут хочется довести меня до того, что я прокляну вашу свадьбу?!». С такой «реальной» угрозой сталкиваться блюстителям «адатов» ох, как не хотелось. Воинствующим рабизам пришлось освободить лисицу…

    К сожалению, другие несусветные придумки рабизов не находили отпора и распространялись. Еще об одном говорит этот эпизод. Не стоит искать корни рабиза в народных традициях. Не был он и привнесенной мигрантами из мусульманских республик какой-то «азиатчиной», хотя речь рабизов была пересыпана тюркскими словечками. Даже синкретической идеологию эту назвать трудно. Скорее, это было некое болезненное самодеятельное творчество, фантазия, выдумка, а уж разнообразная ее атрибутика была взята из разных мест — откуда попало. Если помните, герои «Заводного апельсина» Энтони Берджеса также для «понта» придумали себе жаргон из русских слов.

    Наверное, как раз люмпенизированнные люди, оторванные от народных корней, от семей, и способны такое сочинить…

    Конечно, в числе рабизов начала 70-х должно было иметься изрядное число действительно психически неуравновешенных, акцентуированных личностей. Так оно и было. Убежден, что психологические тесты подтвердили бы это. Однако рабизное поветрие захватило такие широкие слои людей!

    Забегая вперед, сообщу, что потом эта болезнь ушла, точнее — преобразовалась и купировалась.

    А пока вынужден вернуться к тому психологически тяжелому времни: рабизу предстояло пережить еще две метаморфозы…
    В то время, когда французы и американцы переживали драму «молчащего», сверх-конформного поколения, на фоне которых возникали клошарская и гарлемская субкультуры, Ереван переживал драму «воинстующего патриархализма с фантастическими элементами»…

    Пока рабизы были заинтересованы в «рынке услуг по замирению», они работали на воспроизводство конфликтов. Это давало выход энергии молодых почти ничем не занятых людей. А для всякого конфликта нужен был повод. Рабизы продолжали устраивать свои публичные «номера», расширяли список тем, которые их непосредственно «обижают», и предметов, которые им «противны». Ну, к примеру, ненавидел рабиз пятикопеечные монеты. Сгущенку ненавидел, электричества «брезговал», «деревенских» терпеть не мог…

    И какими всхлипами, какой живописной истерикой он мог доказывать, что эти пустяки — повод для драки!

    Непостижимые для рабиза культурные правила — надо быть чистоплотным, жадничать не хорошо, нужно быть вежливым, рабиз заменял упрощенными, бескультурно-эмоциональными «законами»: он считал достоинством брезгливость (вместо чистоплотности), нестяжательство преобразовал в ненависть к конкретным пятикопеечным монетам, не умея быть горожанином, питал ненависть к «деревенщине».

    Часто можно было слышать от рабиза такое мнение о девушке: «хорошая девушка, брезгливая».

    Особую статью рабизного «творчества» составлял своеобразный жаргон, смесь воровского жаргона, калькированного на армянсий язык, тюркисих слов и своеобразных слащавых словечек и выражений. Первый вариант этого жаргона, более «воровской» и агрессивный, интонационно напоминал речь «новых русских», особенно — южнорусского происхождения. Сопровождался он активной «распальцовочной» жестикуляцией. Этот жаргон тоже ждала некая эволюция, о которой — чуть позднее.

    Постоянно росло напряжение ереванцев — как бы чем-то не обидеть рабиза… На телевидение «рабиз» не пускали, однако давление, как рассказывают, было очень высоким. Тем более что партаппарат и комсомол долго считали рабизов своими добровольными помощниками.

    Находясь в любой компании, люди чувствовали себя скованно, пока не убеждались, что ни в одном из окружающих не кроется скрытый сторонник рабизных правил. Если таковой обнаруживался, победа заведомо была за ним: начинались разговоры о том, чем рабиз брезгует, что он люто ненавидит, что было сделано хозяевами неправильно…Да, нарушая все законы гостя, рабиз себе это позволял!

    В общественных местах помимо своей воли приходилось считаться с тем, что на тебя вот сейчас ревнивым взглядом смотрит рабиз. Поднимет девушка взгляд — рабиз объявит ее шлюхой, поздоровается парень «не так» — будет скандал и истерика.
    В чем-то рабизы 70-х напоминали хунвэйбинов — своим желанием учить всех и вся, заставлять соблюдать свои правила… Одно было отличие: рабиз был, в общем-то, всегда одиночкой, его «фокус с истерикой» — это был сольный номер…

    Когда поветрие коснулось и старшего поколения (а многие отцы того времени подыграли молодежи, видя какую выигрышную роль предлагает им патриархальная модель поведения), то рабизная стратегия вынуждена была отойти от криминального, задиристого образа.

    На смену ему пришла модель депрессивная. Рабиз имитировал (а в случаях, когда это был действительно паранойяльный тип, действительно испытывал) тяжелую, непрерывную муку от собственной неполноценности. Напрочь исчезла агрессивная жестикуляция.

    Эта новая подсознательная стратегия рабиза состояла в том, чтобы постараться снизить тонус активности окружающих, чтобы получить какую-то фору. Осознанно «терял лицо», изображая «убогого», беззастенчиво пресмыкался... Таково было его поведение в очереди или в трамвае, с друзьями, и, что самое страшное — даже при знакомстве с девушкой. Так и знакомился — рассказывая о своих неимоверных страданиях и сентиментальных переживаниях…

    Собственно, и девушка-рабизка — такое же жалкое создание. Темой ее разговоров были та же «несчастная судьба», «обман и зависть повсюду», плохое самочувствие, унылое настроение…

    Да и большинство женщин, боясь приставаний рабизов, вынуждено было следовать приемлемому для рабизов образу: ходить, опустив голову, не улыбаться, астенично горбиться и т.п.

    Подобно тому, как «старые ереванцы» ежедневно носили в себе образ праздника «Эребуни-2750», рабизы ежедневно эксплуатировали образ «народного горя», «вечных похорон».

    Увы (или к счастью), гнетущую силу той депрессии на русском языке передать невозможно. В русской психике тоска временна. После нее наступает выдох, облегчение: «а, гори оно все синим огнем!». Рабизная тоска абсолютно безысходна, нескончаема. Она ведет в тупик, она не допускает разрядки…

    Страшно, но депрессивная сентиментальность охватила почти весь город. Люди, встречаясь, жаловались на угнетенное, безысходное настроение. Странно, наверно, было какому-нибудь приезжему видеть, как беседуют двое здоровых мужчин:

    — Эх… Ну, как живешь…
    — Да тихо-тихо… Анкап («бессвязно»)… А ты?…
    — Грустен… Весь в тоске… Печальный ситуэйшн…
    — Вот и я — в ежедневных муках…

    Думается, читатель меня легко простит, если на этом я прерву эту беседу. Процитирую лучше тогдашнюю песню о любви: «Хочу, чтоб на могилку мою / Несла ты красные цветы». Вот и вся любовь…

    Вскоре идеи рабиза стали обслуживать интересы людей самых «неромантичных», нервных профессий, которые давно ждали художественного оформления своей роли в городе. Продавцы, партработники, милиционеры и отходники (работавшие сезонно в российской глубинке) — самые меркантильные слои ереванского общества нашли в рабизе подходящее укрытие для мещанского, гедонистического образа жизни, который прежде трудно было озвучить в Ереване. Философствования рабизов о том, что «щедрость — это хорошо», что «деньги — мусор», что нет ничего важнее, чем выпить-закусить с друзьями, позволяли этим классам брать за свою «доброту» все более тяжелую для окружающих плату. Деспотичное поведение в семье, ритуально-оформленное взяточничество на работе, почти непременное глумление над любым собеседником стали нормой для многих из них. Естественно, это не касалось начальства, перед которым преклонялись теперь совершенно по-азиатски, что совршенно было невозможно в до-рабизном распределении ролей в Ереване.

    Постоянные стенания о «тяжкой судьбе армянина», сентенции «жизнь-копейка», «эй, шар земной, остановись, я сойду» и подобные перлы отлично гармонировали с большим потреблением алкоголя. Но даже выпивка не приводила рабиза к эмоциональной разрядке… Появился особый тип людей, который назывался «утох-хмох» («покушать-выпить»). Эти люди, порой солидного возраста, весь день могли просидеть в ресторане, потребляя невероятное количество еды. Называлось это «пойдем, съедим кусочек хлебушка». Ел такой «утох-хмох» не просто со значением. Ел давясь, жадно, сохраняя на лице брезгливо-страдальческое выражение, будто выполнял за нас грешных тяжкую обязанность…

    Его отделяло от людей, прежде всего, материальное положение — другие не могли бы позволить себе ежедневных пиров в ресторанах. Но теперь часть общественного мнения — рабизная часть — его оправдывала. Ведь он умел говорить «сладкие слова», был сентиментален, слезлив, чувствителен — что в глазах рабиза делало его «хорошим человеком»…

    …Подходило к концу первое десятилетие (1970-1980) рабизной драмы Еревана, города, после бурного расцвета будто замершего в ступоре растерянности, захваченного не врагом, с которым можно пытаться бороться, а микробом, уродливой болезнью. И неизвестно было, что еще преподнесет она в будущем… Кончалось десятилетие, кончался и ресурс человеческого терпения… Рабизные «адаты» оказались миной замедленного действия. Они были настолько сложны и надуманны, настолько циничны и дики, что их невозможно было выполнять! Горе пришло к тем, кто искренне поверил в эти правила!

    Конечно, на весь город гремели свадьбы детей богатых родителей. Рядом с ними точно так же гремели ненормально громогласные, кощунственно роскошные, доведенные до степени искусства… похороны.

    Большая же часть парней просто не могла жениться — такую свадьбу, как требовал «адат», им было не сыграть… Девушки, особенно красивые, давно прослыли «испорченными» за один взгляд, за смех, за кокетливый жест! Большая часть из подверженных рабизу молодых людей вела годами настолько скромный, монашеский образ жизни, что рабиз как идея мог бы соперничать с религиозными сектами самой строгой аскезы или исламскими государствами. А ведь это были не сектанты, это были обычные парни и девушки, которые поверили, что чистую любовь можно встретить только выполняя заветные «адаты». Этого не случилось. И началась волна молодежных самоубийств… Нет, не зря в том московском циркуляре посчитали «увлечение традициями» большой бедой. Сыновья деспотичных отцов, «опозоренные» в глазах рабизов девушки, обманутые мужьями жены шли на ставший печально знаменитым Киевский мост и — бросались в ущелье… По численности таких случаев было не так много. Но каждый из них исторг вопль прозрения из душ ереванцев…

    Не молодежь, а поколение отцов, которое провело свою молодость в «европейском» Ереване, городе весны и любви, первым восстало против «адатов», против мещанских выходок, жаргона, взаимной подозрительности. Появились фильмы, статьи, телепередачи, в которых призывали молодых людей посмотреть на себя со стороны, любить, как любится, избавиться от гнетущего страха перед жизнью. Вновь стал слышен голос интеллигенции, которая ставила на место зарвавшихся малокультурных отцов и матерей… Появились фильмы, статьи, не обсуждавшие, как поначалу, смешные ошибки в текстах рабизных песен, а рассказывающие о трагедиях молодых людей, о неприемлемости рабизных правил.

    Многие ереванцы стали строить свое поведение демонстративно вразрез с поведением рабизов. Считавшие раньше вежливым переходить в разговоре на язык и сленг собеседника, стали отклоняться от этого правила, избегать в речи рабизных словечек.

    «Адаты» отступили. По крайней мере, у молодых был теперь выбор, следовать им или нет. Появились внешние признаки альтернативных моделей жизни: другие песни, другая речь, другая пантомимика. А как только исчезла возможность распространять свои правила на всех, самые рьяные рабизы быстро о них забыли, и даже стали в первые ряды высмеивающих странные адаты. И неспроста: к этому времени для них открылись другие возможности, и надо было не упустить новый шанс…

    За 70е и начало 80х годов годы сложилась особая китчевая субкультура, которая была уже готова сосуществовать с другими, предлагая собственный набор атрибутов образа жизни. Удивительная художественная фантазия, питавшаяся индийским кино, азербайджанской эстрадой, воровской лирикой и разнообразными философскими течениями, почерпнутыми в ереванских кафе, создала собственную китчевую моду, музыку и даже особые художественные промыслы. С одной стороны, была обыкновенная знакомая всем безвкусица: картинки с писающими мальчиками-гаврошами, девочки, сидящие на горшках, всякие оберги от сглаза, демонического вида хрустальные вазы… С другой — это был поразительно емкий рынок, рассчитанный на малокультурных людей. И изготовителей таких поделок тоже хватало, и фантазии у них было не занимать. Вспоминается один шедевр — чеканка с девушкой, стоящей в профиль. На видимой стороне лица — два глаза. Я спросил мастера — почему? Оказывается, рабизам так больше нравится! Как же, мол, девушка — и с одним глазом?

    Рабизная музыка — «основа основ» рабизного образа жизни, громко и навязчиво звучала из переносных магнитофонов, которые рабизы носили с собой на прогулку. В десятках пунктов звукозаписи, так называемых «записноцах», продавались кассеты с песнями о сладкой несчастной любви, жестокой судьбе и горестных переживаниях.

    В целом, песни напоминали репертуар русской «тюремной лирики», только без «пропитой хрипотцы» в голосе, которую заменяли какие-то горловые бульканья на восточный манер, без жестко табуированных нецензурных слов и совершенно без эротических тем.
    Веселье посещало рабиза чаще всего лишь в песнях о какой-нибудь вкусной еде, он восхищался ее количеством и желал, чтобы она никогда не кончалась. Имелся и удобный для строго регламентированного рабизного застолья набор величальных песен: о брате, сестре, отце, матери, жене, теще, будущей теще, посаженном отце и его жене и так далее.

    Мода рабизов всегда шла вразрез с общей модой. Как только хватало им фантазии! Ереванцы помнят, как блюстительницы «адатов» надели самые короткие мини-юбки… как только они вышли из моды. Косметикой «целомудренные» рабизки пользовались вне всякой меры, впрочем, вполне улавливая свой депрессивный образ: огромные темные круги, наведенные тенями вокруг глаз, темная помада… К всему прилагались чулки в сеточку. Парни-рабизы носили то штиблеты с узкими носами под названием «острый перец», то туфли на высоченной платформе, которые назывались «коши», то что-то вроде тапок с вычурными защипами («чарох»). В одежде друг друга сменяли малиновые штаны, синие водолазки — это все рабизы надевали все разом, совершенно не заботясь об индивидуальности образа.

    Кроме сезона, когда были модны водолазки, рабиз всегда был расстегнут. Если на нем три слоя одежды, то будьте уверены — он расстегнет все три. Особенно живописен был молодой рабиз зимой: в короткой не по размеру курточке, конечно, расстегнутой, с шапкой в руках. Почему, спросите вы, в руках? Да потому, что рабизам «противны» шапки. А почему же он взял ее с собой? А чтоб знали, что она у него есть!

    С появлением депрессивной модели стал меняться и рабизный жаргон. Избавился от воровских словечек, зато приобрел некий резонерский оттенок. Этот язык стал основой новой генерации рабизных песен. Они больше напоминали песни бардов, «ресторанные песни», вновь вошло в моду пародирование зарубежных эстрадных песен.

    Потихоньку Ереван все же смог затолкать рабизов в конкретные шрджапаты, и избавить другие шрджапаты от рабизов.
    К середине 80-х и рабизный жаргон, и песни, и манеры приобрели уже форму самопародирования. Когда над рабизами стали смеяться — впрочем, не зло, они уже были «шрджапатными» людьми, мстить им за прошлое никто не хотел — рабизы, как исторические «массовики-затейники» сами стали, работая на опережение, над собой иронизировать. К тому же, молодым еще людям, лишенным прежних агрессивных каналов выхода энергии, требовались какие-то иные. Рабизы стали вовсю эксплуатировать свой артистизм и организаторские способности. Лучшие из них стали актерами, музыкантами, юмористами, художниками… Худшие пошли «по комсомольской линии». Большая часть из ничего не умевших делать людей стало выполнять функции того самого «Объединения работников искусств» — то есть играли в ресторанах, на свадьбах и похоронах. В этих местах и сохранилась и живет рабизная музыка, хотя услышать ее можно теперь и с дисков, и на радио многих стран мира, и не только на армянском и русском языках. Вот, к прмеру: «This life is difficult for many rabiz people, the situation is ankap» (Эта жизнь так трудна для многих рабизных людей, ситуация бессвязная»). Помните разговор тех двух печальных ребят? Теперь их сакральные словечки переселились в песни. Это уже своеобразный лирический юмор.

    В конце 80-х рабиз существовал уже в виде анекдотов и, как это ни странно, ностальгических воспоминаний. Вспоминали, как на волне рабиза поднялся и обрел популярность замечательный скрипач Каро Айрапетян…

    До сих пор живет этот перерожденный необидчивый рабиз. Точнее, имитация стиля рабиза: дурашлово-неграмотная речь, жеманные манеры и абсурдные философские сентенции. Тут никогда не поймешь, где шутка, а где — не совсем… Сейчас, когда ереванцев раскидало по всему миру, вы можете найти в Интернете ностальгические сайты, посвященные рабизу: с характерными словечками, с текстами тех жутких тоскливых песен, и даже — с воспоминаниями о «сладких, душевных разборках»! Как хорошо, что память людей осветлила то мрачное десятилетие...

    Этнологический комментарий.
    Формирование Рабиза можно рассматривать как реакцию на длительное и быстрое поступательное движение ереванской культуры. Ее серьезный внутренний кризис. Если размолвку с зарубежной диаспорой, вызвавшую первый заметный кризис ереванской культуры, можно было рассматривать как внешний кризис, который удалось преодолеть, сосредоточившись в себе, своей жизни, своем взгляде на мир, то Рабис был внутренней проблемой. Единственным выходом было включение его в общеереванскую культуру, придав ему неопасную, театрализованную форму. Кризисные черты размывались, превращались в шутку.
    - В этом гостиница Я директор!

  4. #34
    Он самый Artak's Avatar
    Join Date
    Sep 2008
    Location
    Ереван-Торонто
    Posts
    1,378

    Default Коммунизм и свободомыслие

    Коммунизм и свободомыслие


    Где в СССР можно было свободно посмотреть запрещенные к прокату по идеологическим мотивам фильмы? Представьте себе — в клубе Комитета госбезопасности Арм. ССР, прямо в здании КГБ на углу Налбандяна и Ханджяна. Попасть туда было просто, правда, зал был небольшим, и за билетами бывали очереди, зато с администраторами можно было договориться о дополнительных сеансах, если обещать чекистам-киношникам, что приведешь много друзей. Когда число желающих посмотреть «Зеркало» Тарковского или «Желтую подводную лодку» оказывалось очень уж большим, просмотр переносили в находящийся через сквер от Клуба КГБ «Дом милиции» (Клуб МВД) — там зал был побольше.

    У чекистов и милиционеров все было без обмана: если в прокате шел фильм «Подсолнухи» или «Новые амазонки», где из русского дубля были вырезаны откровенные сцены, то в Клубе КГБ можно было посмотреть… то же самое. Но после «порезанного» фильма показывали все вырезанные эпизоды, правда, без дубляжа.

    Практически полный спектр фильмов, демонстрировавшихся на закрытых просмотрах Московоского дома кино и ВГИКа, большинство действительно хороших фильмов, не попадавших в советский прокат, независимо от их идеологической направленности, можно было посмотреть в Клубе КГБ: будь то американские вестерны, итальянский неореализм, отечественные фильмы, легшие «на полку» по цензурным соображениям, эротика, фильмы ужасов или концерты западных рок-групп.

    Благодаря Клубу КГБ ереванцы видели в 70-80х годах все то, что стало доступным другим «бывшим советским» зрителям только к концу 20-го века, и трудно недооценивать эту их редкую в СССР полнопричастность Еревана к мировой культуре, когда мы говорим о ереванском характере. Авторские версии «Иванова детства», «Страстей по Андрею» и «Зеркала» Тарковского, «Агонию» Элема Климова, «Благослови детей и зверей» Стэнли Крамера, «Загнанных лошадей ведь пристреливают, не так ли?» Сидни Поллака, «Мефисто» Иштвана Сабо, все фильмы Стэнли Кубрика, Феллини и Антониони — ереванцы смотрели и оценивали эти картины, не подводя под них идеологической подкладки, с чисто художественной точки зрения.

    Большинство моих знакомых в России давали одно из двух объяснений этому странному занятию КГБ Армении. Первое объяснение: армянский КГБ состоял сплошь из предателей своей конторы и страны в целом. Второй вариант: госбезопасность специально показывала такие фильмы у себя под боком, чтоб держать в поле зрения всех тех армян, которые подвержены «западному» влиянию или склонны к инакомыслию (то есть по той же причине, по которой КГБ организовал Ленинградском рок-клуб).

    Думаю, обе этих интерпретации в корне неверны, но то объяснение, которое собираюсь привести я, покажется уж очень невероятным, если читатель не бывал в Ереване в те годы…
    Армянский гэбэшник был жителем Еревана, членом определенных шрджапатов, и осознавал, что его сограждане не склонны сужать свои притязания, отказываться от любознательности в области культуры даже под угрозой наказания. Из-за каких-либо имущественных ценностей ереванец вряд ли пошел бы на серьезный конфликт — скорее, посчитал это неудобным. Но если бы осознал, что из-за кого-то он не может что-то там узнать, увидеть, сделать или куда-то пойти — ощущал бы себя несчастным.

    Обычно очень конформный, ереванец становился вдруг наивно-бесшабашным, если дело касалось удовлетворения его любознательности. В общем, он не удержался бы, запретные фильмы как-нибудь достал да посмотрел бы, и скрыть этого не смог, не захотел бы! Уж будьте уверены — высказался бы по полной программе! Из-за какого-то кино ситуация могла развиться в тяжелый пожизненный конфликт человека с властями. Такой безвыходный конфликт, от которого человек не мог бы отречься, отключится, потому что — раз уж ты высказался, не смей терять лица, держись!

    Любые негативные последствия при этом относили бы к «невезению», «несчастливой армянской судьбе». А понесенное наказание тоже грозило потерей лица — в Армении говорят: «лучше пусть у человека глаз вылезет, чем имя его «вылезет наружу»».

    …Между тем, удержать армян в сколь угодно конформном состоянии было проще простого: дать им чувствовать «духовную автономию». Большей «независимости» он не станет добиваться, она ему даже в тягость.

    В сферу основных ценностей тут входило право узнать, увидеть, право жить по своей собственной схеме. А вот право публично высказать свои взгляды не относилось к разряду важных, скорее, носило «аварийно-спасательный» характер, и то — от публичных высказываний добра не ждали, скорей уж ждали беды! Выскажешь свои взгляды — не только с властями поссоришься, да до них и дело не дойдет: может обидеться кто-то из окружающих! Кто это, спрашивается, будет разделять твои взгляды, когда у каждого ереванца свои собственные, особые взгляды на все имеются?! Так что ереванец был просто принципиально «инакомыслящим». Но только не «инакоговорящим»!

    Мне так представляется, что, организовывая показ запрещенных фильмов для всех желающих, армянский гэбэшник искренне считал, что добросовестно и очень надежным способом выполняет свою работу: создает идеальный механизм защиты от проявлений нон-конформизма!

    Моральный рефлекс ереванца не позволил бы злоупотребить тем, что предоставляет тебе другой. А этот, «дающий», олицетворялся «Домом», в данном случае — Клубом КГБ. Зритель приходил не в «ничей» кинотеатр, а в гости, «домой к КГБ». И тем брал на себя определенные обязанности. Если кто-то (пусть даже это КГБ!) дает возможность сохранить лицо, то он не будет предан ереванцем.
    Этот диктат «ереванского дома» мы уже описывали. Он являлся и одним из важнейших образов, на которых строилось отношение ереванца к властям вообще. Органы местной власти и центральная власть (как целое) воспринимались как определенные семьи, «дома», шрджапаты, с которыми доводится делить общее пространство жизни. Ереванец не собирался ни отнимать чужого, ни «смотреть в чужую тарелку», ни «тянуть одеяло на себя». В рамках ереванских понятий очень трудно социализовывалась, например, зависть или сколь-либо длительное презрение. (Конечно, такие чувства в людях могли быть, но ими почти невозможно было делиться с кем-то).

    В целом, ереванец был настроен сосуществовать. Соседствовать. По-дружески совать свой нос не в свое дело (как же без этого!), впрочем, исключительно из желания помочь да посоветовать. Иное дело — подчиняться власти, исполнять или, наоборот, саботировать; просить или требовать что-то от власти, будто она тебе что-то должна — это выходило за рамки его понятий. Власть была, вроде, «своя», да только так — по-соседски. А в общем-то — чужая: ничего она не обязана, ничего она не даст. Власть может дать что-то людям ее круга, ее «дома». Другим от нее ничего и не надо.
    Полное отсутствие иждевенческих настроений у населения, слабость местной власти и удаленность власти центральной превращало восприятие ереванцами государственных руководителей и коммунистической идеологии в некое подобие досужей болтовни, несерьезной игры.

    Идеологические догмы не вызывали остро-негативного отношения, поскольку были переведены с русского языка и воспринимались скорее как фигура речи, максимум — как иносказательное выражение какой-то иной формы восприятия жизни.

    Ереван относился к числу городов, где искренних носителей коммунистических взглядов было очень и очень мало, и они мало влияли на жизнь. Одно уже это снимало остроту: достаточно было соблюдать обычные для Еревана правила вежливости, уважать чужие взгляды, высказываться достаточно обтекаемо, выполнять ритуалы формального уважения к КПСС и комсомолу, (которые были профессией, хотя профессией не из числа уважаемых). Партийно-комсомольские деятели — в массе своей коррумпированые чиновники и карьеристы. Те же из них, кто не был коррумпирован, был принужден подчиняться образу, навязанному профессией, то есть был практически лишен возможности играть «честнягу» и «идейного» — такие «маски» в ассортименте Еревана просто отсутствовали.

    Ереванские политические рассуждения в компаниях, философские фантазии в дружеской среде, в прессе, в кино «отклонялись от линии партии», как и везде, по сто раз на дню. Не выработай люди механизма адаптации, нарваться на неприятности можно было очень легко.

    Защитная функция ереванской среды стремилась навязать партийно-комсомольским деятелям безопасную для себя форму существования, то есть форму некоего особого шрджапата, правила которого должны распространяться только на добровольных участников этого частного сообщества. Ереванцы готовы были оправдывать самые коньюнктурные, карьеристские мотивы деятельности «коммунистов», с тем, чтобы избежать занятия ими принципиальной идейной позиции и отождествления своих интересов с интересами более грамотных в этой «профессии» коллег в Москве.

    Партийные руководители среднего звена сами очень слабо разбирались в коммунистической идеологии, имели в среднем очень невысокий уровень культуры и образования. Этот факт подтвердился и при социологическом анкетировании, которое удалось провести автору среди «освобожденнных комсомольских работников» самого студенческого из районов города — Мясникянского. Средний уровень культруры (оцененый по знанию языков, чтению книг, посещению театров) среди комсомольских работников был ниже нижних 5%, имевшихся среди студентов.

    Преподаватели философии и идеологических дисциплин были чрезвычайно вольны в интерпретациях марксизма-ленинизма.

    Автор этих строк относит себя к тем немногим жителям Армении, кто из любопытства прочел целый ряд книг армянских идеологов коммунизма, и мог бы порассказать о том букете остроумнейших интерпретаций коммунистических догматов, которые в них встречались. Но так как читателей этих книг было очень мало, рассказ о них не представляет теперь даже исторического интереса.
    Армянский философ того времени решал по отношении к коммунистической идеологии жестко противоречившую ей задачу: пытался адаптировать, перевести, снять остроту для общества коммунистических постулатов. Например, слова Хрущева о том, что к 80-году в СССР будет построен коммунизм, интерперетировались как «пожелание процветания всем нашим народам». Тезис о том, что «все народы сольются в один народ», который очень болезненно воспринимался в Армении, объяснялся так: «языками межнационального общения, вслед за русским, станут и все другие языки, что позволит людям овладеть общим богатством и вкладом каждой из культур в этот общий народ».

    Волна интереса к общественным наукам в 70 годах по всему Советскому Союзу появилась как ответ на физико-технический уклон 60-х годов, и приобрела характер «гуманитарного бума».
    Но если в России вернулись, как в шестидесятых, к поэзии, то в студенческой среде Еревана 70-80 годов стали популярны самодеятельные дискусионные клубы по общественным наукам — философии, психологии, социологии, искусствоведению, литературе. Здесь свободно обсуждались книги Куна, Тойнби, Шпенглера, Ясперса.

    Но куда важнее рассказать об общенародной, так сказать, реакции на коммунистическую риторику.
    …Каждый год 7 ноября и 1 мая вместе со всей страной выходили ереванцы на демонстрацию трудящихся. Выходили с огромной неохотой. Самым неприятным было само шестовование в большой толпе людей в одном направлении — как же это противоречило ереванскому характеру! Звучавшие на Площади «Призывы ЦК КПСС» сопровождало только искусственное «ура!», записанное где-то в студии…

    Зато, с каким удовольствием праздновали после демонстрации! Ереванцам дай только повод!
    К «призывам» и декларациям союзной власти относились с легкой беззлобной иронией. В отличие от местной, республиканской власти, которую в Ереване воспринимали как досадное препятствие к собственной деятельности, союзную власть времен Брежнева ассоциировали с кем-то вроде старого дедушки, которого хотя и надо слушать, да слушаться — не надо. Да и «деду», казалось, ничего, кроме такой малости, как «патив-арганк» («почета-уважения») не требовалось. Союзная власть воспринималась гораздо более как «своя», чем власть местная. А поэтому «неудобно» было ее осуждать или критиковать. Все декларации ее воспринимались как «добрые пожелания», хотя и неуклюжие и назойливые. Как и армянские застольные речи, она, казалось, содержит туманные намеки, какие-то иносказательно выраженные условно-полезные советы. В Ереване никто в них не искал ни «правды», ни «справедивости», ни обещаний. Поэтому и не было разочарований. Да, многих коммунистическая риторика могла раздражать (причем, больше по форме, чем по содержанию).

    Но серьезно злить, побуждать к противостоянию или критике далекой, почти неосязаемой власти
    — нет, что вы! Да засмеют!

    Так что политические анекдоты, которые в Ереване можно было рассказывать практически безбоязненно (конечно, и тут «стучали», но редко), были вполне адекватным средством для облегчения души до полной безоблачности.
    - В этом гостиница Я директор!

  5. #35
    Он самый Artak's Avatar
    Join Date
    Sep 2008
    Location
    Ереван-Торонто
    Posts
    1,378

    Default Что нам надо от власти?

    Что нам надо от власти?


    Конечно, подобное «легкое» восприятие власти не могло возникнуть в местах, где главенствовали представления о государстве, которое обязано помогать, охранять, что-то «давать»… Неизбежно возник бы конфликт из-за разницы между словами и делами такого государства.

    Когда в 1977 году кто-то сжег установленный в парке портрет Брежнева, и когда студенты физического факультета Унивеситета устроили в том же году митинг в поддержку чилийских патриотов и сожгли чучело Пиночета, то общественное мнение совершенно одинаково донесло им свое осуждение: мол, и не стыдно, посреди города костры какие-то разводить!

    Наверно, читателю трудно будет поверить, что на фоне этой почти умильной аполитичности мог произойти политический бунт. В том же 1977 году…

    …После принятия Конституции СССР шло «всенародное обсуждение» проектов конституций союзных республик.

    Объявив в Конституции СССР о том, что из наций и народностей страны уже возник «единый советский народ», московские авторы «типового проекта» конституции союзной республики решили убрать в нем упоминание о государственном языке. Просто — забыть о нем…

    Пассивность армянской общественности при обсуждении проекта была абсолютной. Журналисты мучались, буквально высасывая из пальца «письма трудящихся Армении», которые требовалось публиковать в газетах. Казалось, что формальный документ никого не волновал.

    Обычно недоверчивые к республиканским органам власти ереванцы, видимо, на этот раз понадеялись, что в таком вопросе верхи их не подведут. По крайней мере, до поры до времени даже частных разговоров о недостающем пункте не велось.

    И вот, за день до того дня, когда проект с внесенными изменениями должен был утвержден Верховным Советом Армянской ССР, пункта о государственном языке в нем не оказалось…
    …Это одна из немногих историй, которые автор рассказывает по своим личным впечатлениям.
    Утром еще в руках многих студентов я заметил газету с опубликованным в ней последней версией проекта Конституции. Странно: ведь и я почему-то захватил с собой газету, вынув утром из почтового ящика… На перемене в аудиторию неожиданно вошел наш преподаватель политэкономии и повел разговор, осторожно строя предложения… А если ереванец осторожно строит предложения, читай — что-то важное. Преподаватель говорил, что они у себя на кафедре еще раз прочли газету, и считают, что если так останется, то некоторые люди, к примеру, могут и «не понять»… Хотя студенты уловили, к чему ведет преподаватель, реакция была, как и полагается, сдержанной: кто-то из ребят высказался в том смысле, что среди его знакомых, вполне умных людей, тоже бы нашлись такие, которые бы не поняли, если бы, паче чаяния, «оно все так осталось». Вот захотели бы всей душой понять и — не смогли бы…

    Остальные студенты не смогли с этим не согласиться (хотя предмет разговора так и не был назван никем)…

    …Откуда-то подошел еще кто-то из студентов и сообщил, что только что говорил по телефону со своим дядей, работающем на «Армэлектрозаводе». Хороший человек, на гитаре играет… Дочка у него десяти лет… Дядя выражал свое глубокое сомнение в том, что, если ученые люди «не поняли», рабочие смогут это «понять». По крайней мере, рабочие решили пока подождать, первая смена домой не уйдет — пусть-ка сперва знающие люди что-то скажут…

    В аудитории собралось уже множество незнакомых друг с другом студентов с соседних факультетов. Но — никаких громких споров. Только спокойное неконцетрированное обсуждение между собой, как сделать, «чтобы было хорошо», и чтобы «люди друг друга понимали».
    Далее кто-то намекнул, что неплохо бы, чтобы те, кому легче это сделать (читай — «стукачи») как-то дали знать людям, от которых что-то зависит, что студентам хочется уйти домой, а они все сидят тут и сидят …

    Прошел час, и кто-то принес весть «с другого берега» (через речку от Университета был расположен КГБ). Весть была такая: там «беспокоятся».

    Студенты промеж себя решили, что, беспокоятся, да недостаточно. Интересно, сказал кто-то, у кого ключи от подвала, где лежат древки от флагов и всякое такое? Другие возразили, что древки — это годится, а вот «всякое такое» будет, пожалуй, слишком: сказали же люди, что уже «беспокоятся»!

    Кто-то связался с Армэлектрозаводом. Рабочие, посмеиваясь, сообщили, что «просто подыхают с голоду». Когда мол, «наука разберется?»

    С кафедры армянского языка решили позвонить в Президиум Академии наук: «Вы там, наверное, пишете. Не нужен ли в помощь специалист, чтобы все красиво сформулировать?». Чиновники Академии, расположенной напротив ЦК КП Армении, конечно, ничего не писали, какая уж тут помощь! Но намек поняли.

    Так несколькими путями, видимо, уже к вечеру, пошел сигнал в ЦК и Верховный Совет, к которым никто напрямую не обращался. Обратный сигнал пришел тоже сразу по двум равно авторитетным каналам: из парткома Университета и от мамы одного из студентов. Звучал он примерно так «Так и напишем. Пусть не беспокоятся».

    Этого было достаточно. Люди спокойно разошлись по домам…

    …На следующий день Конституция Армянской ССР была принята со статьей о языке: «Государственным языком Армянской ССР является армянский язык».
    Армения стала единственной союзной республикой, в которой имелся государственный язык!

    Никакого чувства победы, даже просто радости на следующий день не ощущалось. Люди победили не действием, а «преддействием» как раз для того, чтоб некий невидимый им «побежденный» смог не потерять лицо.

    Люди старательно вытеснили из памяти вчерашнюю «неприятность» — свое участие в общей солидарности. Студенты, собравшиеся в той аудитории, не стали знакомыми, и даже не здоровались при встерче.

    Как всегда, ереванцы спешили разорвать связи, собравшие их в «аварийно-спасательной» ситуации и полностью деполитизироваться.

    Через неделю наша группа сбежала с урока политэкономии того самого преподавателя…

    Этнологический комментарий.
    Этот эпизод можно рассматривать как пример спонтанной самоорганизации армянского этноса, аналогичный тому, что происходило в Закавказье в начале ХХ века (о чем рассказывалось выше, в очерке «Ереван: воплощение героического мифа»). Обращает на себя внимание ситуативность объекта концентрации сил (как в те времена, когда вдруг все стали «дашнаками»). Столь же быстро происходит «демобилизация», когда возникшие на волне кризиса связи просто внезапно исчезают, как будто даже не оставляя следов в памяти.
    - В этом гостиница Я директор!

  6. #36
    Он самый Artak's Avatar
    Join Date
    Sep 2008
    Location
    Ереван-Торонто
    Posts
    1,378

    Default Армянские «начальники»

    Армянские «начальники»


    То, что до далекого уголка Союза образ центральной власти доходил в настолько ослабленном состоянии, можно. Но и местная власть имела не очень сильное влияние на жизнь Еревана! И вот почему…

    Республиканская власть была одновременно руководством для и ереванцев, и для жителей долин, и жителей горных районов. Три эти группы армян отличались к 70-м годам не только и не столько по характеру, сколько по динамике хозяйственного развития и по направленности частных интересов.

    Давайте ненадолго покинем пределы Еревана, к 70-м годам очень, надо отметить, размытые пределы, и познакомимся, как и полагается в Армении, с родственниками и соседями.
    Жители равнин году к 1975-му начали ощущать сильное экономическое торможение. Первичной причиной тому было уменьшение забора оросительной воды из Севана и засоление почв из-за нерасчетливой оросительной политики в прошлом.

    Предприимчивые жители подступавших к южным границам Еревана равнинных районов нашли спасительный выход в выращиваниии цветов на небольших ухоженных частных участках и в парниках. Техническая смекалка, с которой устраивался подвод воды к участку, сортовая работа,
    химические и тепловые приемы хранения цветов могли удивить любого, кто бы узнал, что сельские люди только что освоили эту новую профессию. Сами придумывали и изготовляли даже специальные чемоданчики для перевозки цветов.

    Не по-деревенски активно и безо всякой жалости жители здесь разбирали одни дома, чтобы построить другие — получше, с более выигрышной для дела планировкой участка или более выгодным расположением: например, поближе к автотрассе, где можно удобней продавать цветы.

    Жители «фруктовых» и «цветочных» районов путешествовали по городам и весям Союза чуть не больше горожан. Во-первых, торговали цветами и фруктами, а во-вторых — организовывали самодеятельные строительные бригады и ехали, как они говорили, «открывать целину». Под этим понимались сезонные подрядные строительные работы в разных областях России. Осенью «целинники» привозили из России деньги, умеренно и в очень узком кругу посвященных в свой бизнес отмечали свой успех застольем, а деньги вкладывали либо в хозяйство, либо в учебу детей.
    В интересах жителей долин было уменьшить нетрудовое население своих сел и городов.

    Стандартный армянский способ был следующим: отправить детей на учебу в город для освоения нужной там профессии. И, добавлю, пять лет подкармливать студентов привозимыми из родной деревни фруктами и овощами, а их преподавателей одаривать охапками метровых гвоздик, которые на продажу-то шли по бешеной цене 3 рубля штука.

    Жители горных районов переживали в это же время период спокойного подъема хозяйства, и считали, что он происходит благодаря замечательному социальному устройству жизни, благодаря родному директору совхоза, председателю райсовета и благодаря собственным личным связям с ними. Консерватизм горцев сочетался с традиционным чинопочитанием. Горцы относительно поздно присоединились к миграции в города, а на уровне восприятия жизни и вовсе будто не покидали родных сел. В некоторых горных селах открывались маленькие филиалы промышленных предприятий, что давало дополнительный доход за счет промышленного труда в зимний период.

    Горцы отличались от ереванцев и от жителей долин тем, что не хранили деньги в «кубышке» и не вкладывали их в дело, а богато обустраивали свой быт. Кяварцы, например, говаривали (очень приблизительно) так: «в городе жиреют, на селе — наслаждаются».

    Горные районы в середине 70-х были поставщиками в город не столько сельхозпродукции (привозили, конечно, но продавали дорого), сколько очень обеспеченных студентов.

    Студенты-горцы имели неплохую школьную подготовку, отличались лояльностью и терпеливостью, стремились сделать чиновничью карьеру, не упускали случая наладить личные связи. Горцы обладали большим желанием общения, но меньшими контактными способностями. Жители некоторых деревень славились на всю Армению своей обидчивостью и несговорчивостью.

    При этом горцы были более внимательны к требованиям и желаниям любых начальников, а также в отличие от ереванцев, были способны выдвигать среди себя лидеров и держать в уме сложную иерархию соподчинения. Не случайно, что в горных районах пошло укрупнение и индустриализация сельскохозяйственного производства, и совхозы стали объединяться в «межхозяйственные предприятия», к концу 80-х уже весьма эффективные.

    Не случайно и то, что к 80-м годам изрядную долю чиновников Армении составляли выходцы из горных районов.

    Любопытно, что в урбанистской, промышленной Армении городская жизнь в глазах сельских жителей не обладала безусловной притягательностью. Деревенские не считали, как это часто бывает, что они в каком-то смысле «отстают» от горожан. По значимым для них ценностям они догнали жителей городов уже к началу 70-х годов, когда обзавелись холодильниками и телевизорами. К концу 70-х они отставали от горожан в плане владения автомобилями, а по благоустройству дома далеко их обогнали. Деревенские заранее строили дома для будущих семей своих детей. В богатых семьях пристраивали к дому даже зал для торжеств, украшали дома резьбой по камню, мозаикой, устраивали в саду фонтаны и бассейны. Причем делали это открыто, не таясь от односельчан.

    Сильных причин тянуться в город у них не было, однако горожан они очень уважали, и были гостеприимны порой до навязчивости.

    Руководство Армении делило свое внимание между тремя группами населения весьма неравномерно.
    Меньше всего внимания уделялось горожанам. Во-первых, более трети работающего населения городов было занято на предприятиях «союзных министерств», то есть подчинявшихся непосредственно Москве. Во-вторых, чиновничий клан Армении (по крайней мере до середины 70-х) состоял из людей менее образованных, чем средний горожанин, и тот пиетет, который испытывали ереванцы по отношению к ученым людям, вытеснял чиновников из числа приемлемых лидеров. В-третьих, горожане на личном уровне не воспринимали мысль о том, что ими кто-то может руководить «со стороны», вне сферы их профессиональной деятельности.

    Так что малое внимание руководства было, так сказать, ко взаимному удовольствию сторон.

    Руководителей предприятий, большая часть из которых была в глазах ереванцев дейстивительно незаурядными, очень самостоятельными людьми, ереванцы уважали и вполне могли слушаться. На самом деле, среди руководителей заводов и институтов попадались и откровенно деспотичные личности, и люди это отмечали. Но удалить «знающего человека» из списка «уважаемых» никак не могли.

    Таким образом, именно руководители предприятий были реальной властью для людей, тогда как из всей пирамиды партийно-государственного руководства играла роль только самая верхушка. В итоге получалось, что руководство Армении решало вопросы республики гораздо более сельскохозяйственной, чем она была на самом деле, все «городские» вопросы решались на уровне контактов небольшого числа директоров предприятий с первыми лицами республики, а многочисленный класс партгосчиновников представляет собой что-то вроде учебно-тренировочного лагеря для подготовки никому не нужных, «игрушечных» функционеров.

    Отключенность от реальных дел большого числа партийных и комсомольских «освобожденных секретарей» (так назывались секретари партийных и комсомольских организаций, числившиеся в штате, но освобожденные от трудовых обязанностей), инструкторов и секретарей райкомов, невозможность для них примкнуть к какой-нибудь уважаемой в городе деятельности — все это с годами все больше делало их изгоями в Ереване. Трудно было бы найти в Ереване людей с таким же узким кругом общения. Это был хотя и малочисленный, но самый контр-культурный и асоциальный слой ереванского общества. Целый букет психических комплексов от нереализованных амбиций все более превращал их в носителей разнообразных асоциальных идей — воинственно-религиозных, «революционных», сектантских, националистических — и настраивал на провоцирование «идейных» конфликтов. Уже позднее, в 1988 году, в период начальной митинговой активности Карабахского конфликта, этот класс стал провокатором практически всех наиболее асоциальных событий в Ереване.

    Когда в 1974 году сменилось руководство республики, новый первый секретарь ЦК КП Армении, пришедший с промышленного производства, еще более усилил тенденцию «директорского» решения всех вопросов. Таких вопросов, которые относились к ведению руководства Армении, было, по сути, всего два: транспорт и строительство. Оба из них Карен Демирчян умел решать, находя поддержку в Москве. Демирчян выбил повышенные квоты на бензин для почти рекордно автомобилизированного миллионного города и несколько раз с блеском добился финансирования долгожданных строек. В памяти людей он остался как типичный ереванский «директор» — довольно компетентный и успешный. Да и что нужно было ереванцу от власти? Да лишь бы не мешали ему работать и обеспечивать свою жизнь!

    Руководители предприятий фактически вели частное хозяйство. Предприятия выполняли обязательства перед отраслями, а руководители, используя различные механизмы, успешно обращали прибыль в собственное богатство. С середины 70-х годов ускорилось обогащение руководства предприятий, а к середине 80-х соотношение материальной обспеченности «номенклатуры» и народа могло составлять уже 10:1 и более.

    При этом класс людей, регулярно совершавших действия, которые по тем временам были экономическими преступлениями, был скорее одобряем, чем порицаем общественным мнением.
    Один ереванец, мог, конечно же, испытывать зависть к «элите». Другой мог остро чувствовать несправедливость и противозаконность деятельности вороватого директора. Но мы, к сожалению, не узнаем об этом: такие чувства ереванец держал в себе, делиться ими было «неудобно». Ереванцы остро реагировали на любое неумеренное давление на личность, не то что на преступление! Но такая реакция касалась только преступлений против личности, актов неуважения или нанесения обиды.

    А вот материальные мотивы в ереванской среде не могли стать даже поводом для выражения напряженности, тем более — предметом обсуждения. Тем более — прилюдно заявленной причиной конфликта. Если денежная или имущественная причина доводила до конфликта, словесно ее не выражали, заменяя придуманными «личными обидами».

    Кстати, экономические преступления в глазах ереванцев, особенно молодых, могли быть оправданы, если сопровождались какими-то достижениями, новшествами, успехами. При этом было не важно, что от тех достижений тебе лично ничего не достается.

    Эффективность и успешность деятельности того или иного директора были излюбленной темой разговоров.

    Поэтому все зависело от руководителя: если дело шло хорошо, ереванец ему все прощал.
    К девяностым годам промышленность Армении уже была, по сути, полностью в частных руках.

    …В 1987 году разговорился я в гостях у друга с его случайным знакомым — приезжим ревизором из Министерства судостроительной промышленности, приехавшим с проверкой на ереванский завод «Базальт».

    — Непонятно, — поделился ревизор: — Я-то знаю, везде воруют. А тут, смотрю — все станки на месте, детали — в полном комплекте. Опять же — везде перестройка, а тут — хоть бы кто на начальника цеха жалобу написал!
    — Да у нас давно вся экономика — частная. Кто же станет тащить с частного предприятия? — возразил я.
    — Слыхал я эти байки! Это когда в «левом» цеху кто цепочки, кто брелочки производит. Тут я не нашел ничего такого!
    — Это вы о нашем заводе? — встрял в разговор незнакомый мне парень: — Зачем же нам цепочки? Мы ведь навигационные комплексы производим. Нашему директору от них куда большая выгода!
    — Навигационный комплекс «налево» не пустишь! Они только судопрому нужны. И потом, в Пензе, по-моему, тоже такие производят. А 20 «Волг», как тут у вас перед заводом, там не стоит! Хотя перестройка там идет полным ходом…
    — Что ж, выходит молодец наш директор. Он ничего не говорил о перестройке. Он ставил задачу — чтоб комплекс работал! Пока там где-то люди заняты другими делами, нашей продукции цены не будет!
    - В этом гостиница Я директор!

  7. #37
    Он самый Artak's Avatar
    Join Date
    Sep 2008
    Location
    Ереван-Торонто
    Posts
    1,378

    Default Город «инаковидящих»

    Город «инаковидящих»


    Если тысячам людей разом хочется понимать, читать и чувствовать друг друга, то нужен общий язык. В 70-е годы Ереван обрел такой язык: изобразительное искусство. В определенном смысле, это увлечение на долгие годы стало темой жизни для множества людей. Выставки армянских и зарубежных художников привлекали практически все население Еревана, а не только определенные круги интересующихся людей и даже не одну лишь «культурную часть» населения.

    Работы целого ряда очень не похожих творчески художников от сельского пейзажиста Минаса Аветисяна до портретиста-абстракциониста Гарзу (Франция), до американских фотореалистов и рекламных графиков, а также декоративное искусство, дизайн, новые техники, пришедшие как раз в 70-е годы — все это становилось предметом переживания практически всеобщего: от детей до стариков.

    Выставки следовали одна за другой, Дом художника был основной экспозиционной площадью, и зачастую просто не успевал вместить толпы народа, стремившиеся попасть на очередную выставку, которая длилась порой всего день-два, чтобы потом смениться другой, привлекавшей не меньшее внимание. Посмотрев на творения современников, толпы народа традиционно направлялись еще раз взглянуть на классиков — в Государственную картинную галерею.

    Небольшое для своей выдающейся коллекции здание Государственной картинной галереи Армении также с трудом «переваривало» огромное число посетителей — большое не только в выходные дни, но и в будни, в рабочее время. Летом к многочисленным ереванцам прибавлялись сонмы туристов, и в выставочных залах порой приходилось ждать, чтобы получить доступ к отдельной картине. В 70-х в Ереване появился еще один выставочный зал — единственный в Союзе Музей современного искусства. Стоит отметить, что само словосочетание в ту пору считалось крамольным, и ереванцы сознавали, что может возникнуть ситуация, когда музей может стать поводом к неприятностям для всего города, если не республики.

    Музей с самого начала делал упор на нетрадиционные для Советского Союза стили и жанры, в том числе экспериментальные, такие как разные варианты абстракционизма, сюрреализма, символизма, эстетизированных вариантах «искусства протеста», связанных с движением хиппи, вплоть до дадаизма.

    Практически ни одного армянского художника невозможно спутать с другим. Несмотря на то, что каждый из них выражал свои мысли в целом ряде жанров и стилей, у любого другого находился еще целый арсенал собственных художественных средств, чтобы быть непохожим ни на кого.

    Минас (Аветисян) и Е.Кочар, В.Подпомогов и А.Акопян, Р.Элибекян, О.Зардарян, Г.Ханджян… Люди, жившие неподалеку друг от друга, в картинах своих предстают как жители не то что разных стран — разных планет, разделенных огромным пространством, настолько непохоже их восприятие мира. Кочар, сменивший за свою жизнь множество техник и живописных стилей (а кроме того, бывший знаменитым скульптором), казалось отходил все дальше и дальше от самого себя, и все большими шагами… И при этом продолжал стоять на громадном расстоянии от всех других художников Армении.

    Валентин Подпомогов начинал с театральных декораций и работы в кино, когда имя его зазвучало. Когда уже именитый мастер неожиданно взялся оформлять витрину музыкального магазина, люди специально отправлялись смотреть на «витрину Подпомогова». И вдруг Подпомогов раскрылся в качестве художника-сюрреалиста… Техника сюрреализма, сочетанная с глубоким «литературным» содержанием его картин, заставляла читать их долго, как книгу. Это была воплощенная в живописи фантастика с сильным нравственным посылом, символическим смыслом, реальностью оживших знаков и аллегорических образов.

    Как и тбилисец Параджанов, ереванцы Минас Аветисян и Роберт Элибекян на раннем этапе своего творчества пришли в кино. Двое будущих знаменитых художников стали соавторами фильма «Хатабала»: старый Тифлис, костюмы 19 века, балконы, вывески, шарманки…

    Но Параджанов, снимая кино, продолжал видеть, любить и показывать зрителю предметы, вещи. Даже сцены с людьми в его фильмах представляли собой как бы серию натюрмортов, сменяющих друг друга. Причем, в каждом из его фильмов, сквозит восхищение предметами красивыми, роскошными, имеющими большую материальную ценность…

    В отличие от Параджанова, ереванцы Минас (вскоре его стали называть только по имени) и Р. Элибекян, обратившись к живописи, напавляют свой интерес именно к духовному миру человека. В картинах Минаса предметный мир настолько прост и бесхитростен, что трудно поверить, что этот художник мог создать кокетливо-салонный, крикливый и нахальный купеческий мирок «Хатабалы».

    Лучшие картины Минаса это прежде всего пейзажи. Буйство палящего солнца и — тишина и терпение всего земного мира — деревьев, гор, людей…

    Об Элибекяне можно было бы сказать, что он активно экспериментировал с техникой живописи, оставаясь верным себе в одном: передать впечатление от характеров людей — через позы, формы, цвета. В его картинах почти всегда одна плоскость — плоскость человека: без фона, без обстановки: характер, как он есть…

    Даже такой узкое пространство, которое дает художнику портрет, осваивалось армянскими живописцами с каким-то диким, беспредельным разнообразием. Безумные жирные контуры женских лиц у Элибекяна, тонкий женственный тональный портрет А.Налбандян, и столь же уверенная, навязчивая идея Гарзу, строившего человеческие лица из каких-то проволочных конструкций, казалось, не спорили друг с другом, а просто отражали совершенно разные миры, разные цивилизации.

    Пейзаж, один и тот же в реальности пейзаж для всех армянских художников, ранее — любимый жанр в Армении, создавал в их творчестве ощущение огромности Армении, разнообразия ее ландшафта. В 20-30 годы классики армянской живописи довольно разносторонне отражали армянский пейзаж, хотя к 60-м определилось общее цветовое решение, стало оно довольно однообразным. Творчество Мартироса Сарьяна революционно расширило рамки пейзажной живописи, породило в 60-е много последователей.

    А уж в 70-е годы родилось такое разнообразие видения Армении, что говорить о школах или общих подходах просто не приходилось. Каждый художник рисовал совершенно свое: Минас — это был только Минас, в картинах Г.Ханджяна — совершенно другой климат, другая природа, другой воздух.

    Стоит отметить, что пейзажисты Армении рисовали исключительно только сельскую местность, причем, если в 60-е рисовали горы, то на полотнах 70-х они почти совсем исчезли. Казалось, Сарьян исчерпал тему гор, зноя, дальнего плана. «Семидесятники» все чаще рисовали поля, степные участки: в снег, в дождь, в пасмурную погоду. Рисовали села, ближние планы, дороги и проселки, церкви и жилища. А вообще пейзажистов в 70-е стало намного меньше.

    …В урбанизированной Армении практически никто не рисовал армянский город. Только в 80-е годы появились некоторые попытки рисовать «старый Ереван» или «старый Ленинакан». А в 70-е годы можно вспомнить только несколько картин изображавших городской пейзаж: это были виды городов Италии, где побывал один из известных художников. В то время многие художники получили квартиры в домах в центре Еревана, в живописном старинном районе Конд. В этих специальных домах были предусмотрены мастерские для художников — на верхних этажах 9-этажек… Так никто из них не рисовал даже Конд или прекрасный вид из окна на Разданское ущелье!..

    Армянские художники, которых в 60-е годы стало великое множество, поддерживали своим творчеством контакт с мировыми тенденциями в искусстве, информация о которых была труднодоступной. Занятие это осознавалось как опасное, однако «игра стоила свеч»: публика столь горячо поддерживало художественное экспериментирование, причем, как именитых мастеров, так и начинающих, что художник ощущал себя более-менее в безопасности.

    Зритель 60-70-х поддерживал именно расширение художественных подходов: не осуждал практически ничего, принимал почти все.

    …Для ереванского зрителя не было понятия «шедевра вообще». Творчество разных художников сравнивали очень редко. Вместо этого было в ходу слово «глухгорцоц», что означало «лучшая из [его] работ».

    Но главным словом в положительной зрительской оценке было слово «невиданное» («чтеснвац»). Ереванец жаждал «невиданного» в любом виде: в форме или содержании. Неожиданный, новый взгляд — это и была, по мнению публики, «душа художника». Поэтому говорить о самых успешных направлениях или художественных школах в Армении трудно: даже ученики мастеров не перенимали от них ни техники, ни жанров, ни стилей: то есть почти ничего, кроме главного: внутреннего психологического механизма преломления через себя виденного наяву или, может, во сне… Способности показывать другим Невиданное.

    Художественная среда Еревана 70-х подпитывалась очень плодотворной почвой: в 70-е в подвалах, на верандах и чердаках рисовало и ваяло совершенно безумное число народу. Казалось, любого прохожего на улице можно спросить, каким именно художественным творчеством он занимается, и он рассказал бы о живописи, чеканке, гравюре или керамике…
    Один из моих русских знакомых с удивлением заметил, что в кинофильме «Мужчины» (а это один из самых любимых фильмов в Армении) таксист почему-то занимается живописью. А в чем же еще мог самовыражаться ереванский таксист в 70-е годы?
    Десятки детских художественных школ и мастерских, в которых взрослые художники, в том числе знаменитые, передавали свой опыт детям: от самого младшего возраста до подростков и работающей или учащейся молодежи.

    Творческие способности человека в Армении не рассматривались в перспективе, в каком-то развитии: они были заданы раз и навсегда. Рисующие дети не воспринимались как «будущие художники», а именно как Художники — здесь и сейчас.

    Художественные школы не «учили рисовать», а «давали возможность рисовать», проявлять себя, только себя. Конечно, мастер мог советовать, направлять, предлагать. Но ученику было достаточно сказать: «я так вижу», и учитель не искал возможности возражать. Художник менялся только под влиянием своей собственной жизни, так или иначе складывающейся судьбы, личного опыта: любви, разочарований, сыновних и родительских чувств, увлечений философией, поездок, книг. Нельзя было сказать — «он стал рисовать лучше», «он творчески вырос». Таких понятий в Ереване не было.

    С другой стороны, любое эпигонство мгновенно обнаруживалось и воспринималось с возмущением. Поблажек не делалось даже детям. Достаточно было увидеть детскую работу, в которой вместо «благородного детского взгляда» ощущалась направляющая к «академическому рисунку» рука педагога, публика реагировала очень бурным возмущением («как они смеют детей портить?!»). В ереванских художественных (да и обычных средних) школах, многочисленных художественных училищах практически не применялись учебники академического рисунка: боялись «испортить детей». Разве что в вузах, уже «оформившиеся художники», проходили академический рисунок и живопись.

    Изумленным непониманием встречали ереванцы картины в стиле «соцреализма». Не отвергали, пытались понять и — не понимали… Однако, не все соцреалисты воспринимались плохо: основоположники, то есть те, кто был вначале и для своего времени сделал что-то «невиданное» (как русские соцреалисты 20-х годов), воспринимались очень хорошо. Продолжатели же «реализма» возмущали и вызывали недоумение: их работы оценивались как искусственные, о них говорили «так не бывает!», «это выдуманное что-то», «ненастоящее». В то время как работы, скажем, кубистов, если они были не эпигонскими, воспринимались, как «настоящие», «очень похожие» и «понятные».

    Вскоре Ереван стал одним из первых городов в мире, где открылся Музей детского художественного творчества.
    Уникальный музей детского рисунка стал мгновенно не менее посещаемым, чем выставки взрослых художников. Редко кто упускал очередную смену экспозиций детских картин. Ярые сторонники идеи, что «все дети гениальны», ереванцы как бы искали в картинах юных какую-то истину, какую-то связь с миром… Музей, а затем и знаменитый на всю страну Центр эстетического воспитания, основанный Генрихом Игитяном, вел активную работу по налаживанию контактов с детскими художественными школами по всему Союзу и за рубежом. Работы детей из Греции, Франции, Японии, Чехословакии, разных городов Союза последовательно экспонировались в Ереване. Наверное, учителя и школьники какой-нибудь отдельно взятой «школы №Х города такого-то такой-то области» были бы крайне удивлены, узнай они, что пол-Еревана взрослых дядей и тетей стояли в очереди, чтобы посмотреть на их картины, а затем еще обсуждали их несколько дней… А между тем, в Ереване художественное творчество считалось делом очень серьезным и значимым для всех.

    Творчество не требовало мотива, доказательства. Оно не считалось профессией, хотя могло быть и ею. Оно не обязано было стремиться к популярности, хотя могло ее и обрести. Художник не обязан был быть понятным всем, но и, с другой стороны, редко делал это «только для себя»: в основе творчества было желание общения, поэтому — не «для всех», но все же — для кого-то оно предназначалось точно. Или служило для поиска этих «кого-то»… Молодые люди, например, считали прекрасным применение своих художественных способностей (равно как и музыкальных) для обретения лучшего взаимопонимания с друзьями и любимыми: для них рисовали, их зазывали к себе домой — показать свои работы. Подчеркну — зачастую такое применение своих творений работ считалось вполне достаточным и не сопрягалось с профессиональными амбициями или желанием славы. Достаточно было того, что художника лучше понимали друзья и любимые.

    Говоря о художественном творчестве в Ереване 70-х, хотелось бы определить цель этого рассказа.

    Во-первых, описать ту обстановку, которую создавала ереванская среда для творческой личности. Во-вторых, показать, как сами увлеченные творческие люди определяли лицо города, играли в нем необычно важную, значительную роль. Для количественного сравнения, можно привести такой пример.

    Сколько было активистов комсомольских организаций на всех предприятиях среднего советского города? Сколько всего мероприятий они устраивали? Сейчас уже одни не знают, другие — с трудом, но вспомнят: много! Очень много! И «комсомольско-молодежных мероприятий» было множество: слетов, смотров, рейдов, «обменов опытом», починов, отчетов… Каждый месяц, каждую неделю. Причем, на это дело отряжались все силы, освобождались от работы и учебы люди, выделялись финансовые ресурсы, предоставлялись любые помещения…

    Представьте себе, что в Ереване (где деятельность комсомольцев была даже в самые «активные» 70-е годы малозаметна), было столько же… художников. И событий, связанных с ними — выставок. И «центров активности» — студий и художественных школ. И все это — без направления или даже поддержки «сверху», в свое свободное время, за свой счет.

    При этом никакого «подвижничества» никто в это не усматривал. Просто — часть обычной жизнедеятельности, которую и не должен никто специально инициировать и никто не обязан поддерживать: разве что зритель, которому это все попросту нравится, и он берет билет на выставку, или покупает картину на вернисаже, в салоне. Или родители, которые платят за участие их ребенка в работе художественной студии (впрочем, и совершенно бесплатных детских студий было предостаточно).

    Наконец, третья причина данного рассказа — продемонстрировать разницу художественного, более того — вообще зрительного восприятия между армянской и другими культурами.

    Центральным конфликтом армянского восприятия искусства (и очень значимым, переживаемым конфликтом) было то, что в Армении не понимали «реализма». Произведения реалистического искусства могли быть восприняты хорошо только по двум причинам: если в них присутствовал выраженный национальный колорит (любого народа) или если это было просто выдающееся, оригинальное произведение.

    В остальных случаях, реалисты и ереванцы не находили общего языка: то, что для реалистов было ясно и «похоже», ереванцам было «непонятно» и «совсем непохоже». Увидев какую-нибудь картину типа «Студенты» или «Урожай» со статическими, хорошо выписанными фигурами и фоном, армянский зритель долго не мог понять: что это нарисовал художник? На его взгляд, таких фигур, таких поз просто быть не могло!

    По убеждению ереванского зрителя, «рисовать» означало «интерпретировать» действительность на свой личный лад, а иначе — зачем рисовать?

    Один русский критик писал восторженно: «Зачем армянскому художнику рисовать окружающий мир? У него в душе таких миров штук двести найдется!». Возможна и такая интерпретация, конечно. Однако сам армянский художник вряд ли бы с этим согласился: он был убежден, что рисует вполне реальный, единственный мир.

    Несколько иначе в Ереване воспринимали зарубежные авангардистские направления в искусстве. К концу 70-х в Армении создалась определенная возможность доставать альбомы и слайды с репродукциями абстракционистов, кубистов, конструктивистов, сюрреалистов… Интерес к «невиданному» был очень большой. Устраивая просмотры и дискуссии в институтах, учреждениях, клубах, ереванцы мало опасались возможных неприятных последствий (которые в эти годы в других городах Советского Союза наступили бы наверняка), и поэтому не возникало никакой «моды» на западное искусство, надрывной апологии в спорах, «повального увлечения» или жесткой поляризации мнений. Что-то нравилось, что-то — нет, кто-то интересовался, кто-то оставался безразличен… Никаких «групп любителей», «что-то-истов» не возникало.

    Не будь обстановка вокруг зарубежного искусства достаточно свободной и лишенной идеологической поляризации, могли ли в Ереване появиться, например, картины того же Подпомогова, в которых реминисценция Сальвадора Дали была прямодушной и ироничной, одновременно? Не говоря уж о невиданной в СССР свободе в откровенном изображении обнаженного тела: его никогда не избегали, но и увлечения эротикой не наблюдалось…

    С дистанции нынешнего времени можно сказать: внутри СССР присутствовал остров нормального культурного процесса, не тронутый идеологией. Авангардное искусство привлекало ереванцев ровно постольку и в той части, которая была именно искусством, авторским самовыражением. При этом ереванцы охотно вникали в язык и ассоциации иных культур: с интересом и любознательностью.

    Относительно свободное развитие культуры было причиной и особенностей восприятия зрительных образов, и это в Армении осознавали, говоря: «что ж тут поделаешь, армяне видят по-другому».

    Вспоминается история с армянскими мультфильмами, которые появились в 70-е годы и сами по себе сыграли роль в самоосознании «армянского видения».

    Такие мультфильмы как «Лисья книга», «Лис-художник», «Кикос», «Охотник-врунишка», были сдобрены настоящим ереванским юмором и полны художественной фантазии авторов — Роберта Саакяна и его студии. Главной «изюминкой» этих мультфильмов были зрительные ассоциации, рассчитанные на веселый взгляд и хорошее воображение: у понимающих эти ассоциативные ряды зрителей они вызывали буйный восторг. Дети хохотали до слез при виде осла, плавно перераставшего в тоннель, или железной дороги, проложенной по… внутренней стенке скворечника, или то, как забавно авторы мультфильма изобразили «деревню, которой и вовсе нет» (как и написано в известной сказке Туманяна).

    В те годы писатель Сергей Баруздин в «Литературной газете» ругал армянских мультипликаторов за «абстрактный подход» и «искажение образов живой природы»: «Где вы видели такую лисицу? А такую собаку? Это же клякса, а не пес! У детей воспитывается неправильное впечатление о животных. Встретив в лесу волка, они после таких мультфильмов и не узнают его». Детского писателя, главного редактора «Дружбы народов», при этом почему-то не возмущало, что во всех сказках и мультфильмах звери и птицы разговаривают человеческим языком и ходят на двух ногах, чем, конечно, разительно отличаются от настоящей фауны… Причина непонимания была в том, что зрительные фантазии были в диковинку в то время в СССР (в отличие от распространенных словесных фантазий: ведь уже существовал КВН, множество кинокомедий, и их юмор воспринимался почти всеми). Пройдут годы, и те же армянские мультфильмы будут восприниматься в России «на ура», да и широкое знакомство с другими культурами принесет понимание образных, изобразительных юмора и фантазии… А в 70-е ереванцы были практически одиноки в мире своих зрительных образов.

    Этнологический комментарий.
    В это время формируется художественный образ Еревана. Те модели, которые в свое время образовались вокруг улицы Саят-Нова, распространяются в самом многообразном и неожиданном виде по всему городу - более или менее удачно. Может быть удачным было не все, но в Ереване не осталось уголка, где не было приложено максимум фантазии. Город становился произведением искусства. Он превращался в воплощение в самом разнообразном материале ереванской идеи, специфической картины мира, которая зародилась вместе с ереванской культурой.
    - В этом гостиница Я директор!

  8. #38
    Он самый Artak's Avatar
    Join Date
    Sep 2008
    Location
    Ереван-Торонто
    Posts
    1,378

    Default Врезка: Шарм телевидения

    Врезка: Шарм телевидения


    В конце 60-х на улице Туманяна открылось первое в Советском Союзе детское кафе — «Экиат» («Сказка»). Для Еревана, влюбленного в детей, это стало настоящим событием. На телевидении была организована передача — детский концерт в этом самом кафе. Детсадовского возраста малыши — посетители кафе, то давали интервью корреспондентам, то «по-взрослому» рассуждали о будущем, то подтрунивали над «отсталыми и несовременными взрослыми», а то — просились на горшок или требовали за спетую песенку дополнительных пирожных. Передача так понравилась зрителям, что пришлось ее показывать еще раз, «на бис». А поскольку видеозаписи в то время не было, телевизионщикам пришлось проиграть ее снова: со всеми десятками трудноуправляемых, но таких любимых детей.

    Как передача, так и само предназначенное для детей кафе сыграли роль для целого поколения: во-первых, это был еще один знак того, что город принадлежит детям, во-вторых, это был образец раскованного, «индивидуального» поведения, столь не похожего на общесоюзные пионерские идеалы того времени.

    Ереванское телевидение было одним из самых креативных в Союзе. Немногочисленные работники ТВ на единственном канале создавали к 1970 году выдающееся количество собственных телепередач. По объему «бесповторных часов вещания» Ереван официально занимал 3-е место после Москвы (с ее 3 каналами) и Киева (с его 2-мя), опережая Ленинград, Ригу, Минск, Тбилиси…
    Но главное — телевидение в Ереване служило антиподом радио. На мощном ереванском радио (имевшем 250 часов вещания в сутки на более чем 6 языках) властвовало старшее поколение, телевидение же было молодежным, современным, образованным, интеллигентным и, я бы сказал, элегантным.

    Особую роль в создании телевизионного образа Еревана сыграли первые дикторы ЕрТВ Элеонора, Нара и Константин. Как и в Москве, дикторов так и называли — только по именам. С 60 по 80-е годы Нара (Шлепчян) была Великим Образом элегантной ереванки: строгая, но улыбчивая, очень уравновешенная, несшая в абсолютной неизменности свой образ (от прически до голоса и стиля одежды) на протяжении десятилетий, при этом она была слишком уникальна, чтобы кто-то реально решился ей подражать.

    С годами сменялись дикторы, уже в 70-е основная нагрузка перешла к другой запомнившейся дикторше — Карине. Затем Нара совсем оставила работу диктора… Но каждую новогоднюю ночь с 60-х до начала 90-х именно Нара (теперь уже доцент Армянского педагогического института) поздравляла армян с Новым годом: она, и никто другой! На Центральном телевидении, в Москве, с годами менялись веяния: одежда дикторов становилась то пролетарски строгой, то слегка заигрывала с «хипповской» модой… Позже в новогоднюю ночь стали выступать не дикторы, а руководители государства, а в «горбачевские» годы с экранов исчезло спиртное… И только на Ереванском ТВ неизменно появлялась грациозная Нара с бокалом шампанского: не подверженная ни «мальчиковой» моде, ни страхам, ни политическим «задачам, которые ставила Партия перед народом».

    Речь Нары была эталоном правильного армянского языка, а по-русски она говорила чисто и исключительно грамотно, но с той армянской интонацией, которую ереванцы считали «необходимой для армян» в разговоре на русском языке.

    Ереванские дикторы обращались к телезрителям не со словом «товарищи», а только — «друзья» (и даже — «любимые друзья»!), и вообще вели себя очень интеллигентно и одновременно «по-домашнему». Такими же «домашними» были и телепередачи, например, детская передача «Уголек», постоянная ведущая которой один выпуск вела на русском языке, другой — на армянском, то пела, то играла на фортепиано, то рисовала или лепила из пластилина, то демонстрировала кукольный спектакль. «Уголек», который обожали малыши, продолжался изо дня в день разнообразными талантами одной женщины.

    Некоторые телепередачи стали важными событиями в жизни города. Во-первых, это юмористический «Тринадцатый канал» (начало 70-х). Слова из юморесок, прозвучавших в единственном выпуске этой передачи вошли в поговорку на десятилетия! В то же время армяне увидели по ТВ «Клуб веселых и находчивых» Центрального телевидения, а там блистала команда Ереванского политехического института. В последствии эта команда под руководством Ара Ернджакяна стала концертной группой «Мужской клуб», а к 80-м образовала всеми любимый Ереванский камерный театр.

    В конце 70-х появилась программа с хитрым названием «22-30». Начиналась она, естественно, в половине одинадцатого вечера. Под таким забавным названием легче было уберечь от внимания цензуры телепередачу Армена Ованисяна, в которой показывали запрещенные в СССР музыкальные ансамбли — «Битлз» и «Дип Перпл», «Бони М» и «АББА»…

    На Ереванском телевидении ставили очень хорошие телеспектакли. Один из них «Давайте говорить откровенно», рассказывавший о семье, решившей уехать во Францию, был настолько ярок, настолько сильное впечатление произвел он на людей, что сотни семей вернули визы и отказались от мысли покинуть Родину!

    Ошарашенное руководство КГБ направило благодарственное письмо драматургу Арташесу Калантаряну…
    За 70-80 годы были у Ереванского телевидения и взлеты, и падения. Были годы, когда программа состояла чуть ни наполовину из трансляции передач Центрального телевидения (после ввода телерелейной линии в 1965 году), в другие годы шли сплошные повторы венгерского сериала «Капитан Тенкеш» с таким неудачным армянским дубляжом, что приключенческий фильм превращался в сплошную комедию. Было и время, когда в журнале «Возни» («Еж») появилась карикатура с телеэкраном, к которому были цепями прикованы Кошка и Старый дворник кот Василий — настолько часто крутили по ТВ мультфильм «Кошкин дом»…

    И все же Ереванское телевидение было любимым детищем города, бесконечно преданным ему. Появлялись на экране ереванские скверики и фонтаны, озеро Севан и танцующие дети, армянский джаз или Валентина Терешкова, слышалась ли неповторимая скороговорка футбольного комментатора — и ереванцы прощали телевидению все: и плохое качество картинки, и периодические отключения «по техническим причинам». И каждую полночь над городом летела мелодия вальса «Вечерний Ереван», завершая передачи, и каждое утро начиналось с «Барев дзес, сирели барекамнер. Здравствуйте, друзья!».
    - В этом гостиница Я директор!

  9. #39
    Он самый Artak's Avatar
    Join Date
    Sep 2008
    Location
    Ереван-Торонто
    Posts
    1,378

    Default Миллион разных ереванцев

    Миллион разных ереванцев


    Ереван разрастался за счет жилых кварталов, причем группы домов на разных направлениях назывались по-разному. Микрорайоны на юге города назывались «участками», на востоке — «массивами», на западе города росли друг за другом нумерованные «кварталы».

    Ереван стал городом с миллионным населением так быстро, что многочисленным новым жилым районам, казалось, была предопределено стать «спальными». Могли ли они так быстро обрести свою культуру, свой характер, стать живой частью города? Как ни удивительно, смогли. То отношения к жилью, которое было присуще ереванцам, наложило отпечаток на новые жилые районы. В них быстро выросли совершенно необходимые для общения кафе, появились дворовые скамеечки, стены увил дикий виноград.

    У новоселов новой волны преобладала та же модель обустройства в городе, которая была у новоселов 60-х годов, а именно: не адаптироваться к стилю других жителей, а создавать свою, независимую среду.

    Одна всенародная идея роднила старожилов и новоселов: желание поскорее остеклить балкон! Архитектура массовой жилой застройки учитывала, по мнению ее авторов, то, что Ереван — южный город. Поэтому во всех серийных домах предусматривались обширные лоджии. Вот эти-то лоджии и стремились все поскорее превратить в веранды. На самом-то деле открытая лоджия была крайне неудобна и в летнюю жару, и в довольно холодную ереванскую зиму. Веранда, где окна можно было открывать и закрывать, когда понадобится, была куда полезнее.

    Как ни боролись власти с самовольным застеклением, но армяне непременно устраивали из лоджии «шушабанд» (остекленную веранду). Ходил анекдот, почему армян не селят в Москве в гостинице более, чем на три дня: потому что на четвертый армянин остеклит гостиничный балкон непременно!

    Хитрые архитекторы пошли на эксперимент, построив в одном из «массивов» серию домов с косыми обрезами боковых стен лоджии. Поди-ка, найди треугольные рамы! Но нет такого, с чем умелые ереванцы не справились бы: треугольные оконные рамы нашлись, и вскоре весь новый жилой массив глядел на мир через стекла «шушабандов».

    И все же новоселы 70-80 годов были совсем не теми новоселами, что в 60-х. В поздние годы уже не было того «культурного энтузиазма», который создал особый характер Еревана. Если деревенские 60-х годов с легкостью расставались с привычками советского колхозника, то деревенские 70х-80х совсем без энтузиазма относились к идее забыть стиль своей зажиточной деревни. Ереванец мог в один прекрасный день увидеть на соседском балконе барана или козу, завезенными туда «новыми горожанами», а на соседнем пустыре кто-то из соседей мог быстренько организовать свой огородик. Хозяину самодельного огорода даже забора ставить не надо было, достаточно было колышками обозначить захваченный участок: ереванцы не были склонны ни к воровству, ни к вандализму.

    В поведении бывших сельских жителей в городе не было и следа каких-либо комплексов от сознания собственной провинциальности. Главным завоеванием приезжего была возможность «делать что хочешь», как говорили: «тут ведь из нашей деревни — ни души!». Мнение же других людей, не односельчан, их не волновало.

    Впрочем, все «безобразия», которые позволяли себе деревенские, ограничивались мелкими нарушениями городского «политеса». А, поскольку ереванцы считали, что правил «для всех» существовать не может, то любые выходки не осуждали, а просто «мотали на ус», строили впечатление о человеке по его поведению. Решали, общаться с ним по-соседски или нет, приглашать ли в гости, помогать ли с устройством на работу… Надо отдать должное и старожилам и новоселам: в трудную минуту и те и другие некий минимум помощи оказали бы и соседу неприятному.

    Главной трудностью приезжих было трудоустройство или приобретение какого-либо полезного ремесла — единственного способа обрести положение в Ереване. Бывало, что новый горожанин годами ездил в родную деревню на заработки, а вне сезона сельхозработ проживал в Ереване, прежде чем, наконец, осваивал городскую профессию.

    Подобное сочетание городской жизни с сельским трудом, думается, явление уникальное.

    Даже обретя место и работу в городе, бывший провинциал оставался связанным с деревней крепкими узами. Дом в деревне сохранялся за ним всегда: по-видимому, исключений из этого не было вовсе.

    Но самое характерное, у сельской семьи в городе имелся свой особый канал снабжения продуктами из родного села. В годы дефицитов, думается, выходило, что чуть ни треть продуктов попадало в Ереван по «семейной» схеме, через родственников на селе. Излишек привезенного продавался соседям и сотрудникам по работе. А те из них, что имели свои «каналы поставок», привозили что-то свое… Так и менялись: орехи на сыр, вино на масло, мацун на баструму.

    Терпимое отношение к приезжим в Ереване было той доминантой, которой ни в коем случае не хотел изменять ереванский житель. Выработанная в 60-е схема работала: от приезжих не требовалось никакой особой адаптации. Более точно — им не предоставлялось даже примеров, которым они могли бы следовать. Они не обязаны были интегрироваться в общество старожилов, в их шрджапаты. Они лишь должны были отчитаться перед окружающими в том, что у них есть шрджапат, что они «чьи-то». Выход для приезжих был один — создавать свою собственную среду для общения, что они и делали.

    Даже подозрительные провинциалы вскоре убеждались в равноправности шрджапатов и в отсутствии какой-либо необходимости осваивать новую роль в Ереване. В результате в городе появилось множество людей, не имеющих никакой модели культурного поведения: от своей деревенской они отошли, а другой город им не предоставлял.

    И лишь внешняя атрибутика культуры Еревана была привлекательной, всепоглощающей силой. Бывшие деревенские хотели гулять вечерами в Центре, учиться в институтах, ходить в театры. При этом — сохраняя свои собственные взгляды на жизнь.

    Так что, центр столицы продолжал оставаться ежевечерней «выставкой людей», куда приходили жители всех районов, приезжали из пригородов. Прибавьте к этому еще сонмы туристов, и учтите, что каждому из них перед сном полагалось пройти Центр вдоль и поперек — по Саят-Нова от Оперного двора (тогда он назывался именно так) до кафе «Саят-Нова» и по Абовяна: от ювелирного магазина «Урени» до Площади. Попить воды из всех фонтанчиков. Выпить кофе в «Поплавке», «Крунке», «Эфире», «Козырьке», «Сквознячке», «Потолке», «Снежинке» или в одном из многочисленных безымянных кафе.

    «Выставка людей» — отголосок праздника «Эребуни-Ереван», с которым через годы связывали цветомузыкальные фонтаны Площади и год от года все более яркое освещение. Слепящий свет прожекторов «солнце» на Площади делал вечернее ереванское гуляние похожим на спектакль или карнавал. Перекрестки улицы Абовян с улицей Туманян и проспектом Саят-Нова украшали теперь «лампочные деревья»: столбы, густо увешанные сотнями лампочек. Посреди Оперного перекрестка стоял подобный же «лампочный шар».

    Вычурные неоновые вывески кафе перемежались огромными светящимися социалистическим лозунгами, и не только в Центре, но и по всему городу. При этом создавались столь милые сердцу ереванцев «сюрные» сочетания.
    Как не вспомнить очаровательный «Коммунизм победит! Пивной бар» на улице Киевян? А надпись «С Партией миллионы! Сберкасса №6» на Орбели? А ювелирный магазинчик «Маньяк» у Детского мира? Мало кто, увидев такую надпись русскими буквами, вспоминал, что на армянском это значит всего лишь «кулон». Зато как уютно было жить в таком городе! Без «сюра» Ереван был бы не Ереван!

    Но вернемся к прогулкам в Центре. Во времена мини-юбок конца начала 70-х и во времена широченных расклешенных брюк (75-77 см), в очередную волну джинсовой моды конца 70-х и в годы, когда самым модным аксессуаром был цветной пластиковый пакет, в котором лежит модная грампластинка… С ранней весны до поздней осени шло вечернее гуляние ереванцев. Парни восхищенно рассматривали девушек, девушки как норму воспринимали жгучие взгляды. Правда, русским туристкам часто не хватало никаких сил выносить столь интенсивное внимание. Но тут уж была действительная разница в привычном порядке вещей, ставшая предметом многочисленных разговоров и шуток. Если на русскую девушку внимательно смотрят, она начинает потихоньку оглядывать себя: может что-то не в порядке? Юбка ли смялась, тушь ли потекла? Если армянскую девушку пристально разглядывают, оборачиваются, таращатся во всю — она, наоборот, обретает покой: все в порядке! А вот если на нее, паче чаяния, не смотрят! Вот прошел мужчина, и — на тебе! Не оглянулся! Такой инцидент заставит ее остановиться, выудить из сумочки зеркальце, нервозно осмотреть себя. Наконец, поймать-таки на себе прямой и пронзительный взгляд другого прохожего, чтобы успокоиться, и принять то горделиво-кислое выражение лица, с которым ей суждено прожить с 12 лет и до старости: «ох, люди добрые, до чего же вы мне, несчастной, надоели своим вниманием!».

    Вот так ежедневно встречались и жители центра, и жители дальних районов. Каждый одет по своему вкусу, по понятиям своих шрджапатов — вот уж было на что посмотреть! Например, можно было увидеть женщин, гордо шествующих в восточных расшитых золотом домашних тапочках с загнутыми концами. Или сонмы жительниц района Третий участок, демонически раскрашенных, как какие-нибудь ведьмы из диснеевских мультфильмов: огромные темные круги под глазами, густой слой черной туши и почти черная помада. К этом у раскрасу добавлялись сетчатые чулки и кожаная мини-юбка. Но! Это не то, что вы подумали! Скорее всего, это добропорядочная жена, или скромная девушка на выданье. Просто такая была мода в том районе, откуда она приехала прогуляться в центр. Жители ее района, охарактеризовали бы ее, наоборот, как «скромницу», «милую девушку». «Сестренкой» бы звали — безо всякой задней мысли! Уж с меньшим доверием посмотрели бы вслед какой-нибудь студентке в потертых джинсах: мда, мол, чего только не встретишь в Ереване!

    Дородная мать семейства вполне могла выйти погулять в роскошном банном халате или довольно прозрачном пеньюаре: а что такого? Дорогая покупка, отчего бы в ней не покрасоваться?!

    Несмотря на такое, на внешний взгляд, экстравагантное разнообразие, в среднем в Ереване одевались хоть и чрезмерно нарядно, но в большинстве своем очень красиво и со вкусом. В гости или в театр — поскромнее. На прогулку в Центре — с особой лихостью и беспредельной фантазией. Причем, мужчины вовсе не уступали женщинам в следовании моде, и вполне могли провести часок-другой за раздумьями, что бы завтра надеть.

    Долго не засыпал город, шло гулянье, не отягощенное ни спиртным, ни едой: только кофе! Ну, может еще мороженое. Да еще не успевшие поужинать могли съесть парочку хачапури…

    Наконец, к полуночи жителям дальних районов пора было отправляться по домам…

    Транспорт Еревана был одной из центральных тем разговоров. Узкие улицы, заполненные потоками машин, остановки, заполненные ждущими людьми. Скудное число перегруженных транспортных узлов… «Шрджанаин», «Плани глух», «Опера», «Россия», «Дружба», «Вокзал» — многие годы судьба каждого ереванца была связана с его транспортным узлом, с той троллейбусной или автобусной остановкой, откуда он отправлялся в вечернее путешествие из центра в свои «Массивы», «Аваны» и «Кварталы». Старые, плохо приспособленные к ереванским перепадам высот автобусы нещадно дымили и воняли соляркой и бензином. Токосъемники троллейбусов, оборудованные ереванским «изобретением» — щетками из чистой меди вместо дешевого, но дефицитного угля, слетали с проводов поминутно. Водитель почти любой легковой машины, стремясь окупить эту дорогую покупку, брался вас подвезти по той же цене, что и такси. А к остановкам вместо долгожданного рейсового то и дело подъезжали «левые» автобусы, и водители высовывались, выкликая свой маршрут и цену: «Через Комитаса в Зейтун — 20 копееек!».

    Как умудрялись ереванцы не толкаться там, где невозможно было не толкаться? Как могли они, не смотря ни на что, уступать место детям и старикам? Попав в транспорт заботливо оглядываться: не надо ли кому помочь?

    Совершенно не в армянском стиле было бы ограничиваться при этом минимумом вежливости! Всю дорогу шумно спорили, как бы поудобнее всех пересадить, как найти «место для ноги» еще одному пассажиру. Подходя к дверям можно было попросить: «Найдите мне место для одной ноги!». Находящиеся внутри и висящие на дверях всегда творчески подходили к выполнению такой просьбы. Не всегда удавалось найти такое место, зато уж всегда получалось приятно поговорить с окружающими, приложить накопившуюся при долгом висении в неудобной позе энергию на полезное для людей дело.

    Наконец, просто — не молчать! Не было еще такой давки и тесноты, которая заставила бы ереванца пассивно затихнуть, отключиться, остановить взгляд и ждать, пока доедешь. На остановке он непрерывно перемещался, высматривая автобус, то и дело выбегал на проезжую часть. Сев в автобус — активно изучал окружающих, рассаживал всех, менялся местами…

    Если сажать-пересаживать уже было некого, то, на худой конец, можно было внимательно оглядеть автобус до противоположного конца салона. Возможно, там, вдали обнаружится, к примеру, старая соседка твоего приятеля, или кто-то из коллег отца, или просто красивая девушка. Тогда непременно нужно купить за нее билет, даже если у нее проездной, и заняться долгим процессом разъяснения окружающим того, как лучше ей этот билет передать.

    Эта, на первый взгляд, нервная суета, которая сопровождала не только проезд в транспорте, но и любую деятельность ереванца, на самом деле создавала как можно больший комфорт окружающим. Во всяком случае, многие приезжие люди отмечали, что в переполненном автобусе в Ереване ехать куда приятнее, чем в таком же автобусе в Москве или, скажем, Волгограде, где люди, вроде бы, стоят смирно, не ерзают, ведут себя тихо. Активность ереванца настолько альтруистична, а соблюдение им психологического пространства настолько безупречно, что вскоре гостя города охватывало чувство безопасности: его ни за что не толкнут, не обидят, учтут его интересы непременно.

    Ереванец не делает перерывов в том, что называется жить среди людей, у него достанет внимания и интереса к окружающим, хотя, возможно, он устал на работе. Собственно, людей в транспорте он считает настолько же достойными внимания, как и коллег на работе, с которой он едет и как членов своей семьи, к которой он направляется в этом переполненном автобусе.

    «Шештрица, вынь-ка швой шонтик у меня изо рта. До 4-го массива можешь не торопиться, а потом уж — извини, мне там выходить…».

    …Когда в Ереване открывали метро, у руководителей республики возникло опасение, что в первый день любопытствующая толпа может устроить давку. Еще упадет кто-нибудь на рельсы! Пытаться остановить любопытствующего ереванца при помощи милиции было бы наивно. И вот к какому необычному решанию пришли: за 2 дня до открытия пустили слух, что девочки восьмых классов будут освобождены от занятий в школе и встанут на перронах станций перед напирающей толпой: «ереванец не может толкнуть девочку!».

    Родители, конечно, были в панике! Но два дня — более чем достаточный срок, чтоб слух достих всех горожан…
    В день открытия толпы ереванцы потекли к станциям метро. Уже перед входом замедляли шаг и не давали уменьшиться дистанции. Многие терпеливо стояли и час и два, хотя в какой-нибудь очереди в магазине вряд ли способны были такое выдержать. К нетерпеливым обращались с просьбой не торопиться: «А вдруг там внизу дети!».

    …Никаких стоящих на перроне девочек внизу не оказалось. Но будь они там, ничего бы им не угрожало.

    Гости Еревана говорили мне, что в плотной ереванской толпе 70-х годов всегда создавалось впечатление, что собрались знакомые друг с другом люди. Хотя ереванцу представлялось все по-иному. Он точно знал, что причисляет себя к своему определенному шраджапату, но никак не ко всем! Он был почти всегда философ и эстет, всегда рафинирован и отделен — каждый на свой манер — от толпы, от вполне уважаемых, но —«других». Он жил по своим особым правилам, а не по всеобщим. Но в окружении посторонних людей его охватывало жизнелюбие и доброжелательность, которая была присуща, как он считал, только ему лично, и, возможно, людям его круга, а также чувство уверенности в окружающих, что и они готовы потесниться ради него.

    И все же гости города не ошибались: ереванцы жили в большом и шумном мегаполисе так, как если бы были все знакомы. И только напускной индивидуализм поколения 60-х и 70-х не позволял этого признать.

    … Как-то раз, груженный туфовыми блоками грузовик КрАЗ врезался в жилое здание. Двигался он под гору — со стороны Аванской дороги возле Мединститута. Ну и со всей скорости въехал в квартиру первого этажа. Дома была только старая бабушка. Войдя из кухни в комнату и увидев вылезающего из-под обломков водителя, что же должна была сказать бедная старушка? Точнее, что должна была произнести истинно ереванская бабушка? Все верно! Она так и сказала: «Молодец, сыночек! Иди умойся, будем обедать, у меня сегодня толма».

    Вот в чем гостям Еревана наверняка пришлось бы туго, так это если бы им понадобилось, скажем, обменять квартиру, снять комнату или решить какой-либо подобный вопрос, не имея знакомых. Конечно попасть в Ереван и не заиметь тут знакомых практически невозможно, поэтому рассматриваем мы это чисто теоретически. Так вот…

    Ереванцы, казалось, не снимают квартир, не продают старых детских колясок, не покупают друг у друга мебели… Ереванцы не давали объявлений в газеты и не расклеивали их на столбах… Более того, казалось, что тут не шьют одежды у портных, не заказывают тортов к свадьбам, не ходят к гадалкам, не «отдают котят в хорошие руки» (как это принято, скажем, в Москве), не меняют книги, не собирают марок, не нанимают нянь…

    На самом-то деле было наоборот! Трудно даже представить город, где почти все вышесказанное происходило бы с такой интенсивностью и размахом, как в Ереване!

    Постоянное хождение в гости, фанатичное следование моде требовало такого количества платьев и тортов! Для тех ни с чем не сравнимых усилий, который ереванские хозяин и хозяйка тратили на обустройство и переустройство своего быта, жилья своих детей и своих родителей, требовались и обмен квартир, и купля-продажа старой мебели…

    Но ереванцы не знали такого способа, как публикация или развешивание объявлений. Более того, думается, такой способ представлялся бы им «неудобным». Ну конечно! Ведь у каждого есть шрджапат! Должен быть шрджапат! И все подобные вопросы решались через людей своего окружения.

    Решение бытовых вопросов через знакомых требовало немалых дополнительных психологических «расходов». Ведь ни один знакомый не продал бы вам старые лыжи, пока не услышал бы в подробностях, как, где и когда вы будете их использовать. И пока не расскажет сам, как он катался на них в прошлом. Зато велика вероятность, что он отдаст вам лыжи и вовсе даром, особенно если ваши лыжные планы ему понравятся или если вы собрались приобрести эти лыжи для ребенка. За приемом подобного подарка, несомненно, последует ваш приход к нему в гости как-нибудь вечерком с бонбоньеркой (так на французский манер называли коробку конфет), и конечно, вы должны придти с тем ребенком, которому предназначаются лыжи, чтобы даритель, его родня и соседи на него полюбовались!

    Этнологический комментарий.
    Новый уклад жизни охватывал теперь все сферы жизни ереванцев. Но за всей этой пестротой можно было увидеть главное: формировались стереотипы деятельности — важнейшая часть культуры. Важно было уже не только что делалось, но как это делалось. Культурные парадигмы преобретали свою завершенную форму.

    Модель образа действия — центральная в каждой культуре и самая что ни на есть ее отличительная черта. Именно она практически не поддается межкультурному заимствованию. И она делает культуру прочной, укоренившейся. Она же создает плотную культурную среду, в которую постороннему уже трудно проникнуть. Ему приходится улавливать и выучивать, как что делается в данном социуме. С момента, когда структура моделей действия в Ереване кристаллизовалась, он превратился в город, трудный для иммигрантов. Модели действия армян, происходивших из других мест, стали невозможны в Ереване. И именно благодаря прочности только что сформированных моделей, Ереван остался мононациональным в эпоху всесоветской интернационализации.
    - В этом гостиница Я директор!

  10. #40
    Он самый Artak's Avatar
    Join Date
    Sep 2008
    Location
    Ереван-Торонто
    Posts
    1,378

    Default Врезка: Мода 70-х

    Врезка: Мода 70-х

    Несмотря на то, что в предыдущих главах отношение ереванцев к одежде не упускалось из виду, хочется упомянуть еще несколько особенностей, которые особенно ярко проявились в начале 70-х годов.

    70-е годы были во всем мире временем «императивной моды». Следование ей со стороны молодежи было практически обязательным. Мода менялась быстро, одежда предыдущего сезона сразу и решительно табуировалась: в «немодном» почти невозможно было выйти на улицу. Этот период начался в 1965 году, полностью захватил мир в 1968 году (в связи с молодежной активностью: «новые левые» в США, хиппи, события в Парижском университете) и продолжался примерно до 1975 года.

    Как уже отмечалось, ереванцы были большими модниками. Этому способствовали связи за рубежом, благодаря которым в Ереван попадала модная джинсовая и другая одежда, а также журналы мод.
    Интересно, что следование моде в Ереване связывалось с определенным (и желанным) уровнем благополучия, поэтому диапазон возраста модников был почти не ограничен сверху. В каком возрасте удавалось людям достичь достаточного благополучия, в том они и присоединялись к фанатикам моды. По этой причине молодежь почти не встречала сопротивления старших в ношении «дудочек», джинсов, брюк с заплатками, рубашек с батичным рисунком или вышивкой, мини-юбок и т.п, если только эта одежда не противоречила взглядам, принятым в их шрджапате.

    При этом шрджапаты трудно было бы разделить на «консервативные» и «прогрессивные»: в каком-нибудь «отсталом» шрджапате могли вдруг оказаться принятыми очень смелые с точки зрения внешнего наблюдателя элемненты моды.

    Это явление было следствием интересного свойства ереванских шрджапатов. Дело в том, что шрджапаты хватались за модные элементы одежды, стараясь сделать их элементами собственной идентифиации. Кроме уже описанных челок тбилисских (по происхождению) девушек, которые были запретными для других кругов, просматривались характерные формы и цвета, которые приписывались тем или иным шрджапатам. В одних районах города носили только белые сорочки, в других — только клетчатые, в третьих — характерными были коричневые юбки женщин. Однако район играл роль только постольку, поскольку в нем были распространены шраджапаты определенных взглядов.

    Молодое поколение из потомков «ахпаров» при всех модах любило пестротканную или с орнаментным рисунком одежду, непременно объемную в плечах, часто многослойную и многоцветную с преобладанием темных интенсивных тонов красного, синего и коричневого. Далее, пару лет после появления кроссовок, например, их носили только «ахпарки», тогда как в некоторых других шрджапатах туфли на высоком каблуке для женщин были просто обязательными, а девушки из тбилисских семей при всех модах носили очень открытую обувь совсем без каблука.

    Мода в Ереване была «знаком шрджапата» примерно до начала 80-х годов. А вот привычка одеваться нарядно днем и вечером, в будни и праздники, сохранилась и до 90-х . Думается, это признак того, что в ереванцах осталось ощущение: «улица —это праздник».
    - В этом гостиница Я директор!

Page 4 of 5 FirstFirst 12345 LastLast

Tags for this Thread

Bookmarks

Posting Permissions

  • You may not post new threads
  • You may not post replies
  • You may not post attachments
  • You may not edit your posts
  •