Обстановка начала 70-х
Все, что рассказано о 60-х годах, несет печать самодеятельности, инициативы ереванцев. Все, что будет рассказано о 70-х и 80-х, так или иначе связано с усилением влияния власти на жизнь горожан.
«Брежневские времена» не сразу стали временами «закручивания гаек». Начальный период брежневской власти был, возможно, даже более прогрессивным, чем «хрущевский период». Но с самого начала новая власть была активной, политика ее сказывалась на жизни более непосредственно. Более того, местная власть Армении сильнее стала связывать себя с всесоюзной властью.
В 60-е в СССР многие инициативы в партии и комсомоле держалось на голом энтузиазме. В Армении любая такая инициатива легко гасла, поскольку этого энтузиазма никто не поддерживал. В 70-е партийное и комсомольское «дело» стало просто профессией. Армянские карьеристы тут же нашли в ней интерес, и класс патработников стал оказывать на жизнь большое влияние в качестве транслятора политики КПСС: в результате, жизнь стала более «советской».
Главной политикой местных властей по отношению к Еревану был план во что бы то ни стало довести население Еревана до миллиона. По-видимому, причина такого желания была прозаической… Дело в том, что одним из дефицитных ресурсов, на котором партийные власти могли иметь максимальный «левый» доход, был бензин. Миллионным городам он выделялся по особой квоте, и попасть в число городов-миллионеров для властей означало получить возможность хорошо зарабатывать…
Начало 70-х годов было для Еревана временем блестящих побед и больших потерь. Тиган Петросян стал чемпионом мира по шахматам. Футбольая комадна Арарат в 1973 году стала чемпионом СССР и взяла Кубок. Ереванский унивеститет отметил свой юбилей.
В эти же годы ушли из жизни Мартирос Сарьян и Паруйр Севак…
Друг за другом в неосмысливаемо быстром темпе последовали победы и поражения, удачи и разочарования…
Красивый город все быстрее наполнялся разнородным людом. Но уезжали горожане-«ахпары», в том числе, например, учителя английского и французского — гордость Армении, высококлассные портные, фотографы, артисты, инженеры… Приезжали же — жители сел. В отличие от многих мегаполисов, столица Армении принимала их хорошо, но старые городские шрджапаты не находили в них того интереса, который вызывали «ахпары» или тбилисцы…
И снова следовали разочарования: стал мелеть, приблизился к грани высыхания Севан, из которого без меры выпускали воду для орошения и получения электроэнергии… Интенсификация производства на заводах КанАЗ, «Наирит» и «Завод имени Кирова» приводила ко все большему выбросу в атмосферу вредных веществ. По утрам вид на Арарат тонул в бежевом мареве сгустившихся за ночь газов, а с холмов в Центр просто не хотелось спускаться: над городом висела желтый купол из смеси фенолов, альдегидов, фторуглеродов, серных и фосфорных производных.
Кроме дневной «нормы» смога, ереванцев все чаще и чаще настигал «аварийный выброс» на одном из заводов, и воздух пропитывался то сладковатым запахом этилена, то чесночным духом фосгена, глаза слезились, люди болели, женщины все больше жаловались, что у них «аллергэ поднялась» — так говорили о приступе аллергии (по аналогии с давлением считали, что она «поднимается»).
Поколение, подошедшее к самому главному в Ереване «среднему возрасту» было высокограмотрым. Молодежь имела хорошие перспективы для продолжения образования и почти всегда гарантированную поддержку в учебе со стороны семьи.
От своих сверстников в других городах СССР средний ереванский старшеклассник 70-х почти всегда отличался хорошим знанием иностранного языка, знакомством с западной культурой, и, наоборот, практически полной неосведомленностью в области коммунистической идеологии, советской культуры и ее контр-проявлений — бардовской песни, подпольной сатирической литературы, деятельности российских вокально-инструментальных ансамблей.
Ереванская молодежь 70-х очень поздно приступала к труду и все больше задерживалась с созданием семьи.
Активные поколения Еревана начала 70-х сталкивались со своими, особыми проблемами, которые совершенно нельзя было бы поставить в соответствие с проблемами их сверстников в других местах.
И еще несколько слов об одном обстоятельстве, повлиявшем в 70-е на всю жизнь города, создавшем условия для такого необычного явления как рабиз, основанием для упадка…
Условия, царившие в Ереване 60-х, так и не привели к созданию какого-то «общего списка неприемлемых вещей». Сколь угодно экзотическое, непривычное поведение не воспринималось ереванцами непосредственно как «чуждое Еревану». Его могли воспринимать как «невозможное в нашем кругу», а вне круга — кто же кому судья?
Так, часть ереванских шрджапатов легко допустило ношение женщинами брюк, тогда как в других кругах это очень долго считалось «ужасным». Но бурное осуждение внутри своего круга не имело смысла выносить за его рамки. Более того, те же люди, что в своем кругу осуждали женщин в брюках, с детским любопытством и разинув рот от восторга провожали взглядом смелых модниц-«брючниц» на улицах. Логика здесь была следующая: «На улице встречаются другие, совсем другие люди, за которых я и мои знакомые не отвечаем, и бесполезно навязывать им свои правила. К чему? Они же не из моего шрджапата! Наоборот, «чужие» пусть ведут себя как можно более необычно: будет на что поглазеть!».
Итак, ни общего для всех образа «врага», ни образа «опасного человека», ни образа «презираемого человека» Ереван не создал. Что и сыграло злую шутку, когда появились настоящие «нарушители конвенции»…
Врезка: Легенда о Рабисе
В 20-х годах сидел как-то в одном ереванском кафе Егише Чаренц, уже знаменитый поэт. Подошел к нему кто-то из молодых поэтов, спросил, куда бы ему отнести свои стихи.
— Тебе нужен Рабиc, он поможет. Я напишу записку, отнесешь! Сможешь его найти? Иди в Шилачи, там всякий покажет.
Ничего бы не значила эта сценка, описанная самим Чаренцем в автобиографической повести, если бы не это странное имя — «Рабиc», которому в 70-е годы суждено было стать наименованием уникального явления в культуре Армении.
…Еще до войны, говорят, возникло такое «Объединение работников искусств», сокращенно — Рабис. Было оно чем-то вроде помеси концертной организации со службой быта. Рабис обслуживал свадьбы и похороны, направляя туда музыкантов с народными инструментами. Да и по дворам ходили не какие-нибудь бродячие певцы и канатоходцы, а организованные «работники искусств». В послевоенное время организацию пополнили инвалиды, склонные к музыцированию, или просто не нашедшие другой работы мигранты из далеких деревень.
Но больше всего влилось в Рабис людей, освобожденных из лагерей после смерти Сталина, которым найти работу было труднее всех.
Играли на аккордеонах, кяманче, зурне и дооле, пели, даже выступали в роли организаторов каких-то из групповых мероприятий, когда самим людям не хватало опыта.
Так создался первичный образ человека-«рабиса» (или «рабиза») — музыканта или певца, чаще — хромого или слепого, обычно безысходно-унылого. Tо плаксивого, то склонного лезть ко всем со своими советами, вечно тянущего на себя внимание окружающих, некультурного, однако стремящегося изобрести свою манеру поведения при незнакомых людях взамен непонятных ему правил вежливости.
Получалось слащавое манерничанье, с вычурными ритуалами, которое вскоре сложилось в устойчивый стиль.
Создался образ особой «рабизной» музыки — из разных стилей, слитых вместе для того, чтобы, вроде как «нравиться всем» и «быть современными».
Пел певец песню, говорил: «Автор — гусан Аваси», «гусан Шерам», «Саят-Нова»… А это что за песня: куплет — по-армянски, куплет — по-русски, да все неграмтно. И поется так «жалестно», с восточными подвываниями… Слова — как у воровской, мелодия — от популярной эстрадной песни, а горловое клокотатье голоса — как в азербайджанском «баяты»… Кто автор? «А автор — Рабиз!».
— Может, и был такой гусан, может его и имел в виду Чаренц, а только был он в опале, как и сам Чаренц, вот и скрывается, и не видел его никто…
— А может и правда это «Работники искусств» сочинили, да только где помещается эта организация, ее ведь тоже, как ни странно, никто не видел сам. Все говорят, что другие, мол, видели. А ведь из текста Чаренца нельзя однозначно заключить, куда он направлял молодого поэта — к известному ему певцу или в концертную организацию…
Рабизные песни синтезировались из очень разнородной музыки: из гусанских песен Шерама, Аваси и запрещенного Ашота, из довоенных джазовых песен-шуток Артемия Айвазяна, из песен греческого композитора Микиса Теодоракиса, из испанских, молдавских, азербайджанских народных песен. Слова песен чаще всего представляли какое-то самодеятельное творчество на стыке русской воровской лирики, песен тбилисских кинто начала 20 века, западной и реже — армянской эстрады. А вот армянские народные песни в этой смеси присутствовали очень редко: рабизы считали их «деревенскими»! Переиначивая чужие песни, рабиз-музыкант считал, что приближает их к людям, делает их пригодными для застолья, на обслуживание которого он ориентировался.
«Наша Таня очень громко пла-а-чет!
Уронила Таня в речку мя-а-чик!
Скоро выйдет на свободу Ха-а-чик,
вай, мама-джан,
И достанет Тане новый мя-а-чик!»
— со щемящей дрожью в голосе пел рабиз в городе, где уголовная преступность была чуть ни на самом низком уровне в Союзе…
В шестидесятые годы никто мог предполагать, что из обыкновенного «китча», безвкусицы и музыкальных самоделок вырастет оригинальная и даже — по ереванским меркам — агрессивная контркультура, которая станет драмой целого десятилетия и отразится на нескольких поколениях…
Bookmarks